Большое зло и мелкие пакости - Татьяна Устинова Страница 10

Ботаничка всё время страдала от пыли, и Первушин драил еекабинет с таким рвением и старанием, что она ласково трепала его по макушке.

Валентина Пална все время писала что-то на маленькихлисточках. Это было ее главным удовольствием, и Женя выпрашивал у отцазаграничные записные книжки в упоительно пахнувших кожаных переплетах, скрошечными отрывными листочками и красными датами незнакомых праздников.Валентина Пална принимала подарочки и улыбалась.

Директриса, она же и литераторша, трепещущим от чувствголосом рассказывала про Павку Корчагина, и Первушин сталрежиссером-постановщиком школьного спектакля по мотивам бессмертногопроизведения Николая Островского “Как закалялась сталь”. На премьере директрисапрослезилась. Ей, бедной, невдомек было, что Евгений давным-давно переименовалбессмертное произведение в нечто гораздо более приземленное. “Как получитьмедаль”, так оно теперь называлось. Бедный Павка был переименован еще болееизобретательно. До сих пор, вспоминая его прозвище, Евгений Петрович улыбалсячуть смущенно.

Медаль Первушин получил легко. В институт тоже поступиллегко, и не в какой-то там “тонкой химической технологии”, а в самый что ни наесть лучший и престижный.

В Институт международных отношений он поступил.

Есть время разбрасывать камни, и есть время — собирать.

Маленький Первушин как-то прочел эту мудрость в английскомромане. Роман повествовал о рыцарях, войнах, смертях и любви. Сам романпоказался Евгению каким-то малоосмысленным, а выражение запомнилось. Главнымобразом потому, что тогда он так и не понял, в чем его глубокий смысл. Зачемсначала разбрасывать, а потом собирать?! И не знал, конечно, что это из Библии.

К семнадцати годам юный Евгений осознал эту мудрость вполной мере. Он был очень умен и предусмотрителен, кроме того, привык, что вседавно и без возражений играют в соответствии с его сценарием.

В соответствии с этим сценарием поступление в МГИМО былоименно тем поворотом, за которым предстояло начать собирать камни.

Успех был налицо. Рельсы проложены, куда там бедномупереименованному Павке! Карьера обеспечена, блестящая и прочная, как скафандркосмонавта. Дальние страны только и ждут, когда Первушин доучится и сможет вних наведаться. Париж, Вашингтон, Мадрид, Буэнос-Айрес — соблазнительные,глянцевые, полные загадок, красивых женщин, упоительных приключений, — так емупредставлялась будущая жизнь.

С третьего курса его выгнали. Приказ назывался “Оботчислении”.

“Отчислить” — было сказано там, а Евгению показалось — “расстрелять”.

Двадцатилетний Первушин совершенно растерялся. Он был уверенв своем знании жизни. Он управлял директрисой и Валентиной Палной, и дажедевушкой Викой, и делал это виртуозно. Все они с разной степенью покладистостиплясали под его дудку и были вполне предсказуемы. На третьем курсе МГИМО его“схавали” однокурсники, не приложив к этому почти никаких усилий.

Наверное, он представлялся им очень глупым. Очень глупым, иочень самоуверенным, и очень наивным. Впрочем, именно таким он и был. Он не учелглавного — на факультете международных отношений учились по-настоящему тертыекалачи. Даже нельзя сказать, что они учились. Они здесь пребывали, определенныесюда всесильными отцами. Отцы не могли сразу рассовать их по Лондонам иВашингтонам, ибо даже всесильным папашам, чтобы пристроить чад, нужна быланекая бумага, называвшаяся дипломом. Ни фактура, ни цвет, ни даже слова,напечатанные на этой бумаге, не имели никакого значения, но определятьотпрысков в данное учебное заведение было старой доброй традицией, и всесильныеотцы эту традицию не нарушали. Кроме того, их дети оказывались собраны в одномместе и в одно и то же время, следовательно, находились друг у друга на глазахи могли выбрать себе партнера “из своего круга”.

Когда преподаватель по международному праву проводилперекличку, казалось, что он зачитывает список членов Политбюро. Даже голос егостановился похож на голос “товарища Левитана”. Еще были дочери космонавтов,дочери знаменитых художников, дочери международных обозревателей и крупных режиссеров.Сыновей было меньше, но они тоже присутствовали.

Не иметь машины считалось почти так же неприлично, какприйти на лекцию в ботинках отечественного производства.

На каникулы ездили “к предкам”, то есть за границу. Лучшевсего, конечно, в “капстрану”. Из “капстран” предпочтительнее всего были Штаты.

Видеомагнитофон — вещь неслыханная! — давно должен был“осточертеть”.

“Мне осточертел видак и этот ваш “Гиннес”! Ты же знаешь, чтоя не люблю темное пиво!”

Разве мог угнаться за ними бедный Евгений, затесавшийся, какорловская ломовая лошадь, в табун чистокровных арабских скакунов!

Он попробовал поуправлять и ими.

Вадим Гриценко из-под полы приторговывал марихуаной, которуюнеобходимо было курить в обществе длинноволосых стильных девиц, дочерей режиссерови художников. Марихуану он привозил из Амстердама, где консульствовал егопапаша, ее охотно и весело покупали, и Вадим процветал. Евгений по неопытностии малолетству решил, что он тоже вполне может приобщиться к скромномуамстердамско-марихуанному бизнесу, хотя его собственный папаша нигде и никогдане консульствовал.

В один прекрасный день Вадим Гриценко получил записку. Взаписке, в полном соответствии с классикой жанра, было написано, что если Вадимне станет делиться прибылью, то деканат немедленно будет поставлен визвестность о его бизнесе, и консульский отдел МИД будет поставлен визвестность, и комитет комсомола будет поставлен в известность, и папашкинакарьера окажется под угрозой, и комсомольский билет самого Вадима тоже окажетсяпод угрозой, а Вадим как раз собирался вступить в ряды КПСС. Без этого двери ввожделенные Лондоны и Вашингтоны были не просто закрыты, а, можно сказать,заколочены наглухо. Не членам КПСС нечего было делать в Лондонах и Вашингтонах…

Евгений Петрович вздохнул.

Н-да…

До сих пор вспоминать об этом ему было тяжело.

Через неделю после написания этой злополучной записки надоске приказов в холле третьего этажа появилась бумажка “Об отчислении”. КогдаЕвгений Петрович прочитал ее, ему показалось, что под ним провалился пол. Ондолго падал в бездонную пропасть, и в ушах у него звенело, и шумело в голове, ибыло как-то знобко, как будто в жарком здании гуляет свирепая метель.

Он так и не выяснил, каким образом синдикат “Вадим Гриценкои компания” организовал его отчисление. Расследовать это по горячим следам онне мог — слишком малы были его возможности по сравнению с возможностями ребят,которыми он попытался управлять. Декан не стал с ним встречаться. Он просиделперед деканской, обитой дорогой черной кожей дверью полдня. “Я же вам говорю,что его не будет, — время от времени холодно повторяла лощеная секретарша, — ивопрос ваш он рассматривать не станет, даже если появится”.