Затаившийся - Грегг Олсен

Я прижимаю дочку к себе, чтобы она не поранилась осколками разбитого бокала. Эти осколки – единственный знак, указывающий на то, что с моей женой произошло нечто ужасное. Я судорожно втягиваю в себя воздух. Мои руки изранены шипами: я продирался через заросли малины, когда бежал к шоссе через пляж. Из царапин сочится кровь, но раны не нуждаются в перевязке, хоть кто-то и предложил мне бинт. Еще меня укутали одеялом, и теперь я сижу на пятифутовой дамбе, отделяющей пляж от трех коттеджей за моей спиной. Несмотря на этот заботливый жест, я по-прежнему дрожу. У меня нет сил поднять взгляд. Я просто сижу и пытаюсь понять, сделал ли я все, что мог, все ли я сделал правильно.

Обри ерзает в моих объятиях, глядя по сторонам своими карими глазами.

Пожилая женщина, живущая в соседнем коттедже, приехала сюда вместе со своими внуками на выходные в честь Дня поминовения. Она изо всех сил старается сохранять спокойствие. От шока ее имя совершенно вылетело у меня из головы.

Она дотрагивается до моего плеча: «Адам, давайте я отведу Обри к себе».

Она бросает взгляд на дорожку, ведущую к коттеджам. По ней едет черный внедорожник с золотыми полосами по бокам. Шериф округа Мейсон наконец-то здесь. Я гляжу на женщину (без очков у меня в глазах все расплывается) и медленно киваю: «Простите. Я забыл ваше имя».

– Тереза, – говорит она.

– Точно, – я сжимаю плечи Обри. – Милая, иди с Терезой. Поиграй с ее внуками.

Обри ничего не понимает, ей страшно. Она стала частью трагедии.

– Я хочу к маме.

– Я знаю, – говорю я. – Мы ее найдем. Я останусь здесь. Хорошо? Побудь немного с Терезой.

– Мы как раз сделали фруктовый лед, – говорит Тереза.

Обри переводит взгляд на эту милую пожилую женщину, но ничего не говорит.

– Вишневый, – добавляет Тереза, которая хорошо умеет общаться с трехлетними детьми.

– Давай, иди, – говорю я. – Папа будет здесь.

Моя малышка подходит к Терезе, а я направляюсь к внедорожнику, постепенно ускоряя шаг, а в конце вообще переходя на бег.

– Наконец, вы здесь! – кричу я полицейским. Голос срывается, и я стараюсь взять себя в руки. Сохраняй спокойствие. Нужно объяснить им, что случилось.

Полицейские – мужчина и женщина. Мужчина старше, у него седые волосы и очки в тонкой металлической оправе на носу.

Женщина мне знакома. Ее длинные волосы собраны в хвост. Лицо усыпано веснушками.

– Ли? – спрашиваю я.

– Адам, давно не виделись.

Ее напарник, представившийся как Зак Монтроуз, глядит на нее с любопытством: «Вы знакомы?»

Она по-прежнему смотрит на меня. Слабо улыбается воспоминаниям, хотя это отнюдь не счастливое воссоединение. Иначе и быть не могло.

– Мы выросли вместе, – говорит она. – Они с Кипом дружили.

Кипом звали ее старшего брата. Мы были неразлучны еще с детского сада. А после школы он пошел в армию и не вернулся из Афганистана. Последний раз я видел Ли на поминальной службе, когда Хуземаны провожали сына в последний путь. Я помню, как стоял перед всеми в церкви и говорил про то, каким человеком был Кип (бескорыстный… готов помочь любому… отдать последнюю рубашку), и не мог перевести взгляд на его родителей и сестру, потому что боялся разрыдаться. Я предпочитаю держать все под контролем и быть уверенным, что все делаю с определенной целью.

– Мир тесен, – Монтроуз оглядывается по сторонам.

– Я слышал, ты стала офицером полиции, – говорю я. У Ли зеленые глаза. По ним я ее и узнал.

– Я детектив, – отвечает она, и ее взгляд неожиданно холодеет. – Расскажи нам, что произошло.

– Нам нужно ее найти, – умоляю я.

– Это мы и сделаем, – говорит Монтроуз. – Давайте побеседуем вон там.

Он указывает на террасу «Глицинии» – коттеджа, который мы с Софи арендовали на выходные.

* * *

Я излагаю основные факты. Поездка на Худ-Канал была сюрпризом. Софи сказала, что я никогда ничего не организовывал для семьи, и была права. А потом я увидел статью в «Сиэтл Таймс» о трех любовно отреставрированных коттеджах возле Лилливаапа. Они были построены в 1920-х годах, и предыдущие владельцы, заядлые садоводы, назвали каждый из них в честь цветка. Софи обожает старые дома; поэтому-то последние пять лет мы и живем в окружении вечной суеты и опилок, реставрируя кофейного цвета бунгало в стиле крафтсман 1922 года.

Я смотрю на Ли, сидящую напротив за потертым столом для пикника. Она записывает что-то в блокноте.

– Я думал, будет весело, отдохнем, расслабимся. Проведем несколько дней вместе.

– Между вами был какой-то конфликт? – спрашивает Монтроуз.

Я качаю головой: «Просто слишком много работы и слишком мало времени, чтобы насладиться жизнью. Не более того».

Конечно, это не так. В любом браке есть конфликты. Но я понимаю, что детективам незачем писать об этом в своих блокнотах.

– Адам, – говорит Ли, – я знаю, это будет непросто. Но ты должен рассказать нам все, что произошло. До мельчайших подробностей. То, что тебе покажется неважным, может помочь нам найти похитителя.

– И мою жену, – говорю я.

– Да, – говорит она. – Конечно. Мы здесь для того, чтобы ее найти.

* * *

В пятницу мне не удалось уйти с работы пораньше, потому что моя начальница участвует в каком-то тренинге по эффективной работе с кадрами. Она настояла, чтобы я остался в офисе и занялся отчетами, пока она изучает способы помочь сотрудникам найти баланс между работой и личной жизнью. Иронично.

Софи и Обри сели на паром из Сиэтла в Бремертон и прибыли в коттедж раньше меня, около половины шестого. Я выехал из Рентона, где работаю, проехал по Такомскому мосту и пересек Белфэр по пути в Лилливаап; в коттедже я оказался около восьми.

Ли внимательно слушает мой рассказ, Монтроуз записывает.

– Кто-нибудь видел, как ты приехал? – спрашивает Ли.

– Не знаю, – говорю я. – Наверное. У Терезы, женщины, которая сейчас приглядывает за Обри, были открыты окна и включен свет. Думаю, она меня видела. Или ее внуки.

– А что насчет другого коттеджа?

Мне хочется перейти к рассказу о происшествии, но я продолжаю отвечать на вопросы, чтобы у детективов была вся необходимая информация.

– Поздно вечером приехала пара в синем «Лексусе», – отвечаю я. – Но я с ними не говорил.

Монтроуз делает заметку: «Вы видели здесь кого-нибудь еще?»

Это же не Центральный вокзал, думаю я. Но вслух не говорю.