Аргентинское танго - Елена Благова Страница 54

Они с Иваном взяли машину и быстро доехали до стадиона Дель Торо. Прямо перед стадионом возвышалась статуя быка, сработанная из чисто-белого, светящегося под солнцем мрамора. Солнце уже клонилось к закату, и небо наливалось розовым соком вечера. На арену уже выводили быков. Пикадоры, на маленьких юрких лошадках, уже скакали по кругу, по краю арены, вздымая вверх украшенные красными лентами пики. Мария и Иван нашли свободные места, уселись — под гомон и гогот собравшейся на стадионе толпы, среди разнаряженных, с розами в петлицах, мужчин, завитых и ухоженных, как к празднику, женщин, густо надушенных пряными духами. «Юг, это Юг, Иван, ничему не удивляйся. Ты увидишь корриду воочию. Может, это тебе поможет… для того, чтобы по-иному станцевать Черного». Они оба снова обменялись улыбками. Мария нашла руку Ивана. Сжала. Теперь он отчего-то казался ей ребенком. Ее ребенком.

«Что, если я беременна? Он знает, что я была с его отцом. Все равно в ребенке, так или иначе, будет его кровь, их кровь, кровь семьи Метелица. И я не смогу толком определить, чей это ребенок, Ивана или Кима. Нет, сможешь! Сможешь, когда он родится, и ты рассчитаешь день и час зачатья!» На арену не спеша, чуть вразвалку, вышел тореро. Мария чуть не ахнула: какой молоденький мальчик. Как их Хоселито. Что Хоселито делает у них дома? Живет. Помогает отцу. Он у него и наборщик текстов на компьютере, и грузчик, и почтарь, и посыльный. Иногда Хоселито исчезает куда-то на ночь. Может быть, у него есть девушка. У всех всегда кто-то есть. Человек — зверь, живущий в паре. Человек не может без пары. Одиночество страшнее смерти, кто это сказал?..

«Гляди, Мара, тореадор-то какой замухрыстый, в нашем сценарии Золотой ему не чета», — толкнул ее Иван локтем в бок. Вытащил из сумки апельсин. Начал очищать. В ноздри ударил хвойно-спиртовый дух порванной шкурки, брызнувшей соком цедры. Запах русского Нового года, подумала Мария, апельсины и мандарины в России — зимнее лакомство, когда вокруг идут снега, торчат елки у витрин магазинов, метет метель… Метель. Метелица. Вдоль по улице метелица метет, за метелицей мой миленький идет. Смела меня метелица, смела и замела. Не проехать, не пройти.

Мальчик-тореро поднял руки над головой, обернулся к публике, к гулко рокочущему, как море, полному людей амфитеатру и послал всему стадиону воздушный поцелуй. Потом раскинул руки, и мулета красным квадратом повисла на его напряженных пальцах, и ветер взвил ее, отогнул, прилепил алую ткань к жилистым, тощим бедрам. На тореро был наряд простой и традиционный — трико и короткая куртка. Трико белые, какие были у тореро во времена Гойи; куртка светло-голубая, густо расшитая серебряной нитью. Они все, тореро, то золотые, то серебряные. Жизнь — праздник. Смерть — праздник вдвойне. Если тебе пропорет рог быка, хорошо предстать перед Богом нарядно одетым.

Выпустили быка, и Мария по-испански крикнула: «El toro! Ole!» И вцепилась в руку Ивана. И уже не соображала ничего. Буйство корриды захватило ее сполна, как захватывало во все века ее предков с горячей кровью, жаждавших зрелища смерти, как заключенный жаждет воли. Иван глядел с любопытством, немного с отвращением: ему претил такой вид смерти, вид этого древнего спорта, где побежденный, бык или человек, обязательно должен умереть. Единоборство! До него дошло: жизнь — это единоборство. Или ты — его, или он — тебя. Третьего не дано.

Бык наклонил голову, ринулся вперед. Маленький худенький тореро стремительно отвел мулету. Бык разъярился, стал рыть копытом опилки арены. Мария слышала сопенье быка. Толпа вокруг разжигалась, люди выкрикивали: «Оле! Оле!» Молодой тореро быстро, в мгновение ока, обернулся вокруг себя и, снова оказавшись напротив быка, дразняще махнул красной тряпкой перед носом у храпящего зверя.

И бык, наклонив рога низко, к самой земле, разъярился по-настоящему. Он замычал густо, низко, басом, потом взревел, как ревет, призывая на бой, труба — и двинулся на тореро медленно, но так мощно и неуклонно, бесповоротно, что трибуны замерли. Люди затаили дыхание. Каждый почувствовал вкус крови на губах. Вкус начинающегося единоборства. «Я убью тебя, жалкий человек», — слышалось в реве быка. И худенький юный тореро внезапно, поднявшись на цыпочки, стал взрослым и жестоко-суровым. Постарел на десять, на двадцать лет.

И Мария едва не ахнула, узрев это превращенье. Время! Что такое время? Мы не знаем, что оно такое. Мы живем на земле свой срок и не знаем часа своего. А рог незримого быка уже ищет, ждет нас, чтобы насадить на себя.

Черный бык рванулся вперед. Тореро уклонился от атаки. Мулета взвилась высоко вверх, к жаркому вечереющему небу, прочертив небосвод огненной полосой. Издали казалось — тореадор держит над головой алый факел. Мария кричала вместе со всеми: «Оле! Оле!» Сунула два пальца в рот. Засвистела пронзительно. Иван отшатнулся. Он не представлял, что его невеста умеет так хулигански, пронзительно свистеть, так оглушительно кричать. Мария, это его нежная Мария! Это был совсем другой человек. Он видел перед собой чужого человека. Испанку. Раскрасневшуюся, неистово-возбужденную, опьяненную током древней жадной крови. Зверь и человек, это возбуждает. Почему она так не бесилась, не разрумянивалась, созерцая их с отцом драку — из-за нее? Потому, что ни у того, ни у другого в руках не было мулеты?

«О чем я думаю, — подумал он презрительно, с отвращением к себе, — зачем я все это ворошу. Даже если бы я лишился обоих глаз, я все равно был бы с ней. С этой горячей девкой. На роду мне так, что ли, написано?» Вдруг его ожгла мысль: а ведь жизнь велика, еще много будет девок, много женщин, танцовщиц, солисток и кордебалетниц, а жениться, может быть, надо не на актрисе, а на хорошей хозяйке, на девушке из северной деревни — оттуда, откуда все его предки родом. Чтобы стряпать умела, и стирать умела, и убираться, и детей бы рожала — и мужа всегда ждала, отовсюду, любого, трезвого ли, пьяного, с кучей любовниц и с горою долгов, и все бы прощала, тихая, боязливая, любящая. С Марией так не будет. Вот у нее, у Машки, есть девчонка-визажистка, тихий такой, маленький сморчок, дурнушка, от горшка два вершка, — вот на ком надо жениться, дурак! А не на красавице-танцорке! Она тебя, Иван, перетанцует все равно. И не охнет. Ваше обручение, не самообман ли это?! Не Ким — так кто-нибудь другой вырастет из-под земли на ее пути… Изменившая раз изменит и дважды. Это закон. А ты разве такой собственник, Иван? Разве сейчас не другой мир и другой век, и женщина разве не свободна так же, как мужчина?

Нет. Не свободна. Женщина сделана из мужского ребра. Для женщины Богом писаны другие законы.

Худой тореро сделал на арене почти танцевальный пируэт. Полы голубой курточки, расшитой серебром, распахнулись, и под расстегнувшимся кружевным жабо, на коричнево-смуглой худой груди, под закатным солнцем просверкнул золотой крестик. Ни один тореро не выходит на арену, не помолясь и не поцеловав Распятие. Мария знала это. Она слышала рядом с собой частое дыхание Ивана. Бык крутанулся, взрыл копытами опилки и песок. Уродливые, огромные тени быка и тореро ложились на песок арены, скрещивались, метались. Взгляды людей скрещивались, соединялись на тореро и быке, расстреливали их обоих, заклинали, следили за ними, куда бы они ни рванулись на открытой пустой арене. Тяжко быть под взглядами толпы, вдруг подумала Мария. И мы, танцоры, — тоже под взглядами толпы. И каждый из нас — убийца?