Число власти - Андрей Воронин Страница 27

— Слушай, Бурый, — сказал он, — я мог бы просто свернуть тебе морду на затылок, но я объясню. Помнишь, в прошлом году ты все таскался в казино и хвастался, что разработал систему, чтобы выигрывать в рулетку? Помнишь? Говорил, осталось только немного ее отладить... А?

— Ну, помню, — с неохотой признался Бурый. — Потому и говорю, что все это фуфло. Не бывает никаких систем, Паштет. Рулетку не обманешь, а уж биржу — и подавно.

— Хрен ты угадал, — сказал ему Паштет. — У тебя ничего не вышло, потому что ты без калькулятора до десяти считать не умеешь. Я знаю, многие пробовали обдурить рулетку, и все с одинаковым результатом... Ты сколько на своей системе просадил?

— Двенадцать косарей, — нехотя сказал Бурый.

— Молоток, — похвалил Паштет. — Рокфеллер! Упорства тебе, по крайней мере, не занимать. Небось, если бы бабки не кончились, до сих пор в казино торчал бы?

Бурый промолчал.

— А может, тебе денег не хватило? — вкрадчиво предположил Паштет, — Ты подумай, Бурый: а вдруг твоя система правильная? Вдруг всего-то и надо было, что сделать еще пару ставок? А?

— Да какая система, — проворчал Бурый. — Я же говорю, фуфло это все. Я тогда так, для понта, трепался, а ты и поверил... И этот фраер, — добавил он с неожиданной горячностью, — спьяну перед телкой хвост распустил. Да она еще, небось, половину переврала, а вторую половину от себя сочинила, А ты уши развесил.

— А теперь ты меня послушай, — сказал Паштет со знакомым Бурому напором, противостоять которому не мог никто. — Во-первых, перед шлюхами хвост не распускают, их просто имеют. За деньги, понял? Заплати и кати... Во-вторых, какой смысл врать бабе про то, в чем она ничего не смыслит? И, в-третьих, сам подумай: зачем кобыле с Ленинградки сочинять какие-то байки про валютную биржу, про математику? Ну, сам подумай! И, кстати, заметь, что с долларом делается. Падает доллар! Не должен бы падать, а падает. С чего бы это? Я так понимаю, что ему кто-то помог и продолжает помогать.

— Слушай, Паштет, — сказал Бурый. — Извини, конечно, но ты, часом, не заболел? Ты что, хочешь сказать, что вот этот фраер, про которого нам Вадик втирал, один, из своей хрущобы, втихаря валит доллар?

Паштет кивнул.

— Был такой древний грек, — сказал он неожиданно спокойным тоном, — Гомер. Поэмы писал — про богов, про героев всяких... И вот в одной из этих своих поэм он описал город Трою и то, как этот город захватили и сожгли. В наше время все были уверены, что он эту самую Трою просто выдумал, а если даже и не выдумал, то от нее давно и следа не осталось. Все ученые так считали — историки, археологи,.. А потом один не то немец, не то австрияк, — Шлиман, кажется, была его фамилия, — уперся рогом и сказал: гадом буду, а Трою найду! А он, Шлиман этот, даже археологом не был — так, любитель, самоучка... Типа хобби такое. И вот он говорит: я, говорит, знаю, где искать надо! Ну, все натурально давай его опускать: дескать, куда прешь, животное, говорят тебе, нету никакой Трои! А он им: ни хрена, есть Троя, и я ее найду и вас, козлы, прямо харями в нее натыкаю. Всю жизнь искал, и всю жизнь над ним смеялись, за человека не держали. Так же, как ты, говорили: чокнутый, мол, псих, травы обкурился и фуфло гонит.

— Ну, и чего? — заинтересованно спросил Бурый, любивший истории про победу героя-одиночки над тупой и жестокой толпой — разумеется, только в тех случаях, когда эти истории не касались его лично.

— Ну и нашел, — спокойно сказал Паштет, закуривая сигарету. — Нашел и почти сразу помер.

— Зато нашел, — торжественным тоном провозгласил Бурый. — Правильный был мужик, хоть и еврей!

— Немец, — поправил Паштет.

— Да какой немец! Кацман, Шульман, Шлиман... Еврей, зуб даю!

Паштет нетерпеливо дернул щекой и принял решение отложить вопрос о национальной принадлежности первооткрывателя Трои до более подходящего времени.

— Но ты хоть понял, что я тебе здесь втираю? — спросил он. — Если не понял, объясняю конкретно: пока бараны вроде тебя и Вадика твердят, что это невозможно, умный человек спокойненько стрижет бабки, да такие, что нам с тобой и во сне не снились. И все это, заметь, не выходя из квартиры. Тихо, спокойно, мухи не кусают, и даже менты не достают, потому как они тоже считают, что такого быть не может. А раз не может, то и брать человека не за что...

— Вот блин! — воскликнул Бурый, ослепленный блеском открывшихся перспектив. — Значит, он, этот твой фраер, тоже вроде того еврея?

— Похоже на то, — сказал Паштет. — Ручаться я, конечно, не могу. Надо проверить. Теперь понял, зачем он мне?

Бурый гулко ударил себя кулаком в грудь. Паштет искоса посмотрел на него, удивленно подняв брови.

— Блин! — с чувством повторил Бурый. — Паша, извини! Гадом буду! Я тебе его сам приволоку, тепленького, без единой царапинки... Ленточкой, блин, перевяжу! Это ж такое дело... Ну, братан, у тебя не голова, а Моссовет! Слушай, — вдруг спросил он осторожным, вкрадчивым тоном, — а про Трою — это как, в натуре было, или ты сам сочинил — типа для примера?

— В натуре было, — нетерпеливо ответил Паштет. — Если мне не веришь, иди в любую библиотеку, возьми книжку и почитай. Все, Бурый, давай в машину. Ты теперь из пацанов самый образованный, так что будешь за старшего. Головой мне за профессора отвечаешь!

Бурый быстро закивал головой и, продолжая бормотать что-то про Гомера, Трою и головастых евреев, скрылся в микроавтобусе. Паштет не спеша выкурил сигарету до самого фильтра, растер окурок подошвой по асфальту, сел в свой темно-зеленый “Шевроле”, обивка которого еще пахла духами покойной жены, и поехал к себе на дачу. По дороге он заскочил на Ленинградку, отыскал там Вальку-Балалайку и на всякий случай прихватил ее с собой — для опознания.

* * *

Глеб узнал профессора Арнаутского по описанию. Сухопарый и подтянутый, несмотря на весьма почтенный возраст? профессор был одет в просторный парусиновый костюм и старомодную светло-серую шляпу из какой-то дырчатой синтетики. У него было худое, прорезанное глубокими продольными морщинами, очень загорелое лицо с белоснежными, коротко подстриженными усами и бородкой и косматыми седыми бровями, нависавшими, как трава над обрывом, над мощной роговой оправой очков. На ногах у профессора были старомодные босоножки, на садовой скамейке рядом с ним стоял потертый кожаный портфель с какой-то латунной пластинком на крышке — надо полагать, портфель был подарен коллегами к какому-нибудь юбилею и пластинка содержала дарственную надпись, — а между колен профессор держал легкую полированную трость. Левой рукой он опирался на эту трость, а в правой у него дымилась папироса с длинным, замысловато смятым картонным мундштуком, Несмотря на жару, профессор был при галстуке, который скверно сочетался с костюмом и еще хуже с рубашкой. Он сидел, опираясь на свою трость, такой же прямой, как она, курил редкими скупыми затяжками, и на лице его стыло легко различимое даже издали выражение тревоги и недовольства.