Химера - Джон Барт Страница 80

"Дуньязадиада", открывающая панель триптиха "Химеры", - это переоркестровка одной из моих самых любимых на свете историй: обрамляющего повествования "Тысяча и одной ночи". Вам этот рассказ знаком: царь Шахрияр настолько обезумел от сексуальной ревности, что, переспав каждую ночь с новой девственницей, поутру ее убивал, чтобы она не смогла ему изменить; молодая дочь везиря, изумительная Шахразада, отвлекает его, используя повествовательные стратегии, пока он не приходит в себя. До поры до времени я рассматривал "Тысяча и одну ночь" как пророчески опередившее свое время раннее произведение феминистической литературы: характерно, что Шахразаду зовут "Спасительницей своего пола"; как здесь показано, присущее лично царю женоненавистничество опасно не только для женщин, но и для его собственного умственного здоровья и, так как он - царь, для здоровья общественного. Позже, в процессе моего обучения писательству, я стал рассматривать эту историю как своего рода метафору: вообще - положения художников от повествования, а в частности - художников, работающих в университетских кампусах, что обусловлено целым рядом причин:

1. Шахразада должна потерять невинность, прежде чем сможет начать практиковать свое искусство. Так же обстояло дело с Эбенезером Куком; так же оно обстоит и с большинством из нас.

2. Ее публика - царь - одновременно и ее абсолютный критик. "Публика или смерть" - в полный рост.

3. И не имеет никакого значения, сколько раз она ублажала царя до сих пор; ее талант всегда на виду. Так и должно быть - в определенной степени - со всеми нами.

4. Но это ужасающее отношение также и плодотворно; за тысяча одну ночь Шахразада не только рассказала ему все эти истории, но и родила троих детей. Многое можно было бы сказать о такой параллельной продуктивности…

5. Каковая, однако, прерывается - прерывается по крайней мере производство историй, - как только царь дарует ей статус законного супружества.

Моя версия этой истории, рассказанная младшей сестрой Шахразады Дуньязадой, содержит отголоски озабоченности несколькими из этих тем. Дуньязада обозревает всю их историю для своего молодого жениха, царского брата Шахземана из Самарканда:

- Три с третью года назад, когда царь Шахрияр еженощно брал невинную девушку и овладевал ею, чтобы поутру ее казнить, а люди возносили мольбы, дабы Аллах в пыль низверг всю его династию, и столько родителей бежало со своими дочерьми из страны, что на всех островах Индии и Китая с трудом нашлась бы пригодная для царских надоб девушка, моя сестра была студенткой последнего курса, специализирующейся по гуманитарным наукам в Университете Бану Сосана. Избранная произносить от своего курса прощальную речь, королева всех вечеров встреч с выпускниками былых лет, которой ни на площадке, ни на трибунах не было равных среди университетских атлетов, она, помимо того, обладала личной библиотекой в тысячу томов и высшим средним баллом в истории кампуса. Все до единой аспирантуры на Востоке предлагали ей свою стипендию, но она была столь устрашена бедственным положением народа, что бросила в середине последнего семестра учебу, чтобы полностью сосредоточиться на исследовательской работе и отыскать путь, как предотвратить дальнейшие казни наших сестер и уберечь страну от краха, к которому ее вел Шахрияр.

- Политология, к которой первым делом обратилась она, ни к чему не привела. Власть Шахрияра была абсолютной, а по возможности щадя дочерей своих армейских офицеров и наиболее влиятельных министров (вроде нашего же папочки) и выбирая себе жертв в основном из семей либеральных интеллектуалов и других меньшинств, он обеспечивал достаточную лояльность со стороны военщины и кабинета, чтобы не опасаться возможного государственного переворота. О революции, казалось, не могло идти и речи, поскольку женоненавистничество, даже в столь эффектных формах, более или менее подкреплялось всеми нашими традициями и установлениями; пока же умерщвляемые им девушки принадлежали в основном высшему сословию, не могла вспыхнуть и нуждавшаяся в поддержке широких народных масс партизанская война, И наконец, поскольку он всегда мог рассчитывать на твою поддержку из Самарканда, ничего хорошего не сулило и внешнее вторжение или банальное убийство: по мнению Шерри, твое воздаяние оказалось бы еще хуже шахрияровской в-ночь-по-девственнице политики.

- Итак, мы отказались от политических наук (я подносила ей книги и очиняла перья, заваривала чай и расставляла карточки в каталоге) и попробовали психологию - еще один тупик. Коли она заметила, что ты среагировал на измену жены вспышкой убийственной ярости, за которой последовало отчаяние и желание покинуть свое царство, а Шахрияр - ровно наоборот; и установила, что причиной тому разница в возрасте и той последовательности, в которой вскрывалась истина; и решила, что, какая бы за всем этим ни скрывалась патология, она является скорее производной культуры и вашего положения абсолютных монархов, а не каких-то сугубо личных болезненных пунктиков в ваших душах и т. д., - что оставалось на это сказать?

- День ото дня она все больше и больше отчаивалась; счет тел обесчещенных и обезглавленных мусульманских девушек перевалил уже за девять сотен, и у папочки возникали проблемы с кандидатками. Шерри не особенно пеклась о себе, понимаешь,- и ничего бы даже не изменилось, если бы она и не догадывалась, что царь щадит ее из уважения к своему везирю и ее достоинствам. Но, помимо общего ужаса сложившейся ситуации, особенно беспокоилась она за меня. С того самого дня, как я родилась, а Шерри тогда было девять лет, она оберегала меня, словно свое сокровище; вполне могла бы обойтись и без родителей; мы ели из одной тарелки, спали в одной кровати, никто не мог нас разлучить, могу поклясться, что за все двенадцать первых лет моей жизни мы не расставались и на час. Но я не была такой же миловидной, как она, не обнаруживалось у меня и ее мастерства в обращении со словом - и к тому же я была в семье младшей. У меня стала уже расти грудь, начались месячные - в любой день папенька мог принести меня в жертву, чтобы спасти Шерри.

- И вот, когда ничто другое не помогло, как к последнему средству она обратилась к своей первой любви, сколь бы неправдоподобным это ни казалось, - к мифологии и фольклору, и изучила все, какие только ей удалось раскопать, мотивы, связанные с загадками, головоломками и секретами. "Мы, Дуня, нуждаемся в чуде, - сказала она (я заплетала ей косы, попутно массируя шею, пока она в тысячный раз просматривала свои заметки), - а я встречала джиннов единственно в рассказах, а отнюдь не в кольцах мусульман или лампах евреев. Именно в словах кроется магия - в таких, как "абракадабра ", "Сезам, откройся" и проч., - но магические слова из одной истории перестают быть таковыми в следующей. Настоящая магия состоит в том, чтобы понять, когда и для чего слово сработает; трюк в том, чтобы выучить трюк".

Другими словами - как постепенно придут на следующих страницах к пониманию Дуньязада, Шахразада и автор,- ключ к сокровищу может и быть сокровищем.

Плата за подобный урок может быть очень и очень высокой. Для плодотворной переориентации, может быть, необходимо заново пройтись по собственным следам - "словно вновь отправляясь в детский сад", как формулирует это козлик; но при этом идешь на риск потеряться в прошлом, вместо того чтобы вернуться в настоящее экипированным для продвижения дальше в будущее. Персей (во второй повести "Химеры", озаглавленной "Персеида") понимает это, хотя до поры до времени не уверен, что делать со своим пониманием. Он тоже заново прошел весь героический путь, конспективно повторил свои легендарные подвиги - и не тщеславия ради, а ради переориентации. Как он заявляет в одну из ночей нимфе Каликсе, когда они занимаются любовью: