Легенды Невского проспекта - Михаил Веллер Страница 8

А тем временем прошла ведь израильско-арабскаявойна шестьдесят седьмого года, и все события годочка шестьдесят восьмого, игайки пошли закручиваться, и в Ленинграде, как и везде в Союзе, но довольноособенно, стал нарастать вполне негласный, но еще более вполне официальный,государственный то есть, антисемитизм, три «не» к евреям: не увольнять, непринимать и не повышать, на службе, имеется в виду; и пошла навинчиватьсяспиралью всеохватная и небывалая коррупция, облегчающая расширение дел, нораздражающая буйной неорганизованной конкуренцией, на подавление которой сталоуходить много сил и средств, и исчезал уже в деле былой спортивный азарт икайф, деятельность бесперебойного механизма концерна стала отдаватьповседневной рутиной; и началась понемногу еврейская эмиграция.

И Фима решил сваливать. Он выработал Ленингради Союз, здесь он поднялся до своего потолка, и пути дальше не было, и стало вобщем неинтересно.

Дело надо было продавать, а деньги превращатьв валюту. Информация разошлась по Союзу. Колесо завертелось. Все рубли былипревращены в максимальной ценности камни. Камни было выгоднее обратить вдоллары на месте.

Уже пришел вызов, и было получено разрешение,и куплены билеты на «жидовоз» Ленинград — Вена, что празднично и нагло взмывалпо четвергам из Пулкова.

Последнюю операцию Фима проводил лично. Речьшла о чересчур уж гигантских деньгах, и здесь доверять нельзя было никому.

Славным летним днем, под вечер, он вышел изсвоего дома и по Большому проспекту пешочком двинулся к Невскому. Он помахивалпузатым старым портфелем, из которого спереди торчал край березового веника, асзади — пивное горлышко. Все знали, что он любил попариться. Точно так же всезнали, что он никогда ничего не носил с собой из ценностей и барахла, и никогдане имел при себе суммы крупнее ста рублей: на то имелись мальчики, а он былчист и ни к чему не причастен, скромный стапятидесятирублевый инженер. Благодушноулыбаясь, он погулял по Невскому до молодой листвы на тихой улице СофьиПеровской, и на протяжении всего маршрута через каждую сотню метров скользилвзглядом по очередному мальчику из сторожевого оцепления своих боевиков.

Во внутреннем кармане у него лежал мешочек сотборными бриллиантами и изумрудами, а в подмышечной кобуре — взведенный«Макаров».

Он шел пешком, потому что на улице, да в часпик, человека труднее взять и легче уйти, чем в транспорте.

Никто не был посвящен в его тайну. В квартирена улице Перовской ждали человека с товаром, не зная, кто это будет; посыльный.Охране вообще знать ничего не полагалось. Портфель был набит газетами.

Дом был оцеплен его людьми. За окнами следили.Максимальное время его пребывания там было им сказано. Выйти он должен былтолько один.

Он благополучно вошел в квартиру, где егождали.

Он пробыл там положенное время.

Вышел один и спокойно зашагал домой тем жепутем.

Камни были сданы.

Он был упакован пачками долларов, как сейфАмериканского Национального банка. Портфель был набит долларами плотно, каккирпич. Он нес состояние всей своей жизни.

Плюс тот же демократично торчащий банный веники пивное горлышко.

Он шел спокойно, и через каждые сто метровмигал своим мальчикам. И мальчики мигали в ответ и снимали оцепление,освобождаясь по своим делам.

Так он дошел до своей линии и позволил себезакурить. И у подъезда глубоко вздохнул, кивнул мальчику на противоположнойстороне, выкинул окурок и взялся за ручку двери.

И тут услышал за спиной властное и хамоватое:

— Стойте!

И ощутил, увидел на своем плече грубую крепкуюруку в милицейском обшлаге.

С деревянным спокойствием он отпустил дверь иобернулся.

— Ну что? — осклабясь, спросил милиционер.

— Простите, не понял? — ровно ответил Фима.

— Как называется то, что вы делаете? — карающеи презрительно допросил мент.

— Что же я делаю? — еще ровнее спросил Фима иподнял брови.

— А вы не догадываетесь?!

— О чем? Я иду к себе домой.

— Домой, — со зловещей радостью повторилмилиционер. — А это что?

— Это? Бутылка пива. После бани.

— Бани, значит. А в портфеле что?

— Мыло, полотенце, мочалка и грязное белье, —ровно до удивления сказал Фима. — А что?

— Что?! — грянул милиционер. — А эт-то что?! —И ткнул пальцем к окурку, брошенному в метре от урны. — Окурок кто на тротуаршвырнул?! — слегка разбудоражил он в себе сладкое зверство справедливой властинад нарушителем, тупой лимитчик, белесый скобской Вася, вчера из деревни,осуществляя власть в явном своем превосходстве над этим… жидовскиминтеллигентом в шляпе.

— Простите, — вежливейше сказал Фима и толькотеперь услышал нарастающий потусторонний звон.

Он наклонился и взял окурок, чтоб бросить егов урну, и в этот миг его шляпа свалилась с головы прямо на асфальт, и нечембыло ее подхватить, потому что одной руке нельзя было расстаться с портфелем, адругой следовало обязательно кинуть сначала окурок в урну. И, наклоненный, онувидел, как большой, грубый, черный, воняющий мерзкой казенной ваксоймилиционерский сапог глумливым движением близится, касается белоснежнойдрагоценной шляпы и, оставляя отметину, откидывает ее по заплеванному асфальтув сторону.

Звон грохнул беззвучными небесными литаврами,Фима выдернул из-под мышки пистолет и трижды выстрелил милиционеру в грудь.

Потом поднял шляпу, медленно и бережно вытерладонью и надел на голову.

Не взглянув на тело, растер ногой окурок итихо вошел в подъезд, аккуратно закрыв за собой дверь.

Двое мальчиков спускались навстречу с площадкис раскрытыми ртами.

— Свободны, — устало сказал им Фима. — Васздесь не было. — И стал подниматься по лестнице к себе домой.