Химера - Джон Барт Страница 52

Следом пришел мой первый реальный недуг - прославленная хворь. Писательский Затор, болезнь, к которой в спеси своих двадцати-тридцати со все растущим хвостиком лет я соображал себя невосприимчивым; я обследовал ее, как обследуют злокачественную опухоль, - с острым интересом и тупым страхом. Разобраться в ней я долго не мог, хотя до глубины души понимал горестные жалобы тех мистиков, которые однажды были удостоены Благодати, а потом ее лишены. Миру нет особого дела, подпитывает ли тот или иной художник год от года свои силы или же иссыхает; для самого художника, сколь бы незначителен ни был его талант, потенция воображения столь же жизненно насущна для повседневного быта его духа, как и потенция половая, аналогия с которой, по крайней мере для мужчин, столь же неотразима, как и аналогия с Благодатью, - и столь же опасна.

- В конечном счете, верится мне, я стал-таки понимать, что за напасть со мною приключилась; в любом случае хворь прошла - не Бог весть какое событие в мировых масштабах, но принесшее мне огромное облегчение, - и я обнаружил, что сочиняю столь же деловито, как и всегда. Что именно я сочиняю - другая история, совершенно нас здесь не касающаяся; я пересказываю этот незначительный личный эпизод лишь для того, чтобы подвести к теме сегодняшней лекции - совершенно безличному принципу литературной эстетики, понимание природы которого осветило мои затруднения с историей Беллерофона и, должен предположить, вытащило меня и из трясины, и из мифа.

- Этот общий принцип не имеет, кажется, в нашем критическом словаре названия; для меня это Принцип Метафорических Средств, под каковым я понимаю наделение писателем возможно большего числа элементов и аспектов его прозы эмблематическими и драматическими значениями - не только "формы" рассказа, повествовательной точки зрения, тона и проч., но, когда удается, и конкретного жанра, способов и средств, самого процесса повествования - даже того факта, что это артефакт. Позвольте проиллюстрировать?

О: Да.

В: Сир?

О: Склоняюсь - склоняюсь учуять в этом вместе с вами некоего конкретного провидца, полную историю и размах вероломства которого не могу еще на данном этапе исполнения этой "Беллерофониады" оценить в полной мере. Язык писателя - не греческий, литературные произведения, на которые он ссылается, не существуют, - уж не знал ли бы я первым из всех эту "Персеиду", буде таковая имелась бы? Переходя к той мешанине ложных утверждений, которая претендует на роль истории моей жизни, самое доброе, что можно сказать о первых трех ее параграфах, - это сплошной вымысел, не история, а беллетристика: братьев многовато, а их роли перепутаны; мое имя снабжено ложной историей (хотя "Беллер Убийца" не единственное его значение); обретение мною Пегаса неправильно размещено в пространстве и во времени; Беллерофоново послание гласило просто: "Прошу, убери подателя сих писем с этого света" и т. д.; d и е чуть менее неаккуратны, хотя столь же неполны, а события в них беспорядочны. Настоятельно хочу привлечь ваше внимание к многоточию после пятого параграфа: мы и сейчас как раз здесь, и были здесь, томились с самой первой доброй ночи. Это низина, это топь, это трясина отчаяния. Спихните меня.

В: Нет, сэр.

О: Это вопрос?

Документ этот расстроил меня не меньше, чем нежелание моих студентов следовать Схеме. Мы теперь накануне моего сорокового дня рождения, страница перед стр. 1; на этот конкретный лекционный свиток я возлагал особые, радужные надежды; запечатанный оттиском Химеры, он был надписан Б от П: Начать в Середине Нашего Жизненного Пути; впервые столкнулся я с ним за двадцать лет до этого, при обстоятельствах, на которых стоило бы остановиться подробнее; свежевыданная замуж Филоноя приняла его за посмертный свадебный подарок от свежеумершего Полиида, который испустил дух при обстоятельствах, на которых и т. д., и истолковала надпись на нем как указание открыть его либо в средней точке моей жизни, либо на полпути нашей семейной жизни. В любом случае, исходя из календаря Полиида, означало это тридцать шесть лет - просрочено уже четыре года! Я отложил эту штуку много лет назад, потом забыл о ее существовании, и вот теперь она вполне объяснимым образом подвернулась мне под руку, когда я копался этим утром у себя в свиточном ящике, вместо моего собственного текста этой последней в первоприливной серии лекции. На грани краха обнаружить, что это такая мешанина! "Спихните меня, господа, вы же хорошо ко мне относитесь, изгоните меня из города, заставьте скитаться кругом, сердце снедая себе, убегая следов человека и т. д., пока я не обрету свой апофеоз в пандан к Мировой Оси или Пупу Земли: в расщепленной надвое роще, скажем, где дуб одинокий растет на скале, расколотой первым ключом, что питает последний поток, к морю бегущий с вершины того ли холма иль другого". На большее ты, Полиид, не способен?

- Вот как это было. Когда я, оставив под собой Галикарнас, перешел на планирующий спуск к Ликии, Пегас вдруг во весь опор ринулся по какой-то вычурной кривой и с радостным ржанием принялся кружить вокруг, как я решил, султана над невзрачным вулканом, постепенно к нему приближаясь, словно мотылек к пламени свечи, пока я не начал бояться, как бы нам вверх тормашками там и не сгинуть. Когда мы наконец приземлились и мир перестал вращаться, я обнаружил, что мы находимся внутри самого кратера - все-таки бездействующего, если не считать дыма, выбивающегося из небольшой пещеры; там какой-то старый безбородый чувак в плаще из змеиной кожи, да-да, все верно, зажигал по одному листы бумаги и бросал их через дыру внутрь, где они и сгорали, в огромной диспропорции к огню выделяя дым. При виде Пегаса этот тип запаниковал - и не удивительно: волей-неволей мы прижали его к стенке, и Пег подцепил его зубами за загривок. Чтобы сподручней было цепляться за узду, я держал письмо Прета во рту; потерял его, когда завопил "тпру"; в следующий миг человек исчез, а во рту у коня очутилось это письмо; еще через мгновение, когда я его оттуда выхватил, выяснилось, что я держу все того же, на сей раз по-дамски свесившего с Пегаса ноги на сторону старика, а тот держит письмо. "Я - романист-неудачник, - поспешно пробормотал он, - работа всей жизни, пятитомный roman fleuve - какое там, скорее уж треклятый океан; литагент не хочет его и касаться; читаю его вслух диким зверям и сжигаю по странице за раз. Никогда до сих пор не приманивал крылатого коня; горные львы по большей части - на такой-то высоте; изредка, снизу - старые козлы и т. п. Де де да де де".

- Пегас же теперь вместо этого держал во рту - и безмятежно жевал, пока я не вмешался - амулет. "На меня это повесил какой-то прохожий пророк, - лгал Полиид, - со словами, что я должен попробовать что-нибудь по типу мифа, сейчас это самое то, три повести в одном томе: одна, скажем, о Персее и Медузе, одна о Беллерофоне и Химере, одна о…" Я вцепился в него: "Полиид". - "Ну да, так его и звали, - сказал Полиид, - имел дочку, та дико торчала на этом парнишке Беллерофоне; сказал, все бродит вокруг и вопит день-деньской: Беллер, мол, Беллер и все такое. Ты же Беллерофон, ведь так? Говорил, нужно повесить эту безделушку себе на шею, и она принесет мысли и фантазии куда как лучше прежних. Что слышно от твоей матери?" Увидев, что тереблю я его от радости, он сознался, что он и есть Полиид, и поздравил меня с тем, что я добился Пегаса, с удовольствием восприняв это как свидетельство, что его ходатайства за меня перед Афиной не пропали втуне. Фатальный амулет и в самом деле продолжал существовать и в эти дни - Пегаса привлек скорее запах диких кобылиц, чем гиппоман, - и, если бы я сделал ему одолжение, подкинув обратно в ликийскую столицу, где он нынче подвизался на службе у царя Иобата, он был бы счастлив от него избавиться, чтобы в будущем не оказывать помех навигации.