Собрание сочинений в пяти томах. Том 3 - О. Генри Страница 47

Мистер Эпплбай Р. Фентрис был большим специалистом по части усталости. А если бы он им не был, то ему пришлось бы подолгу извлекать из памяти нужный рецепт, ибо такое величественное посещение его заведения было непредвиденным событием, заставлявшим его удивляться чуть ли не ежедневно на протяжении многих лет. Мистер Фентрис знал формулу одной микстуры, которая была яростным врагом любого утомления, и вполне овладел искусством ее приготовления. Ее самый значительный компонент, пользуясь фармацевтическими терминами, он определял как «обычный старый, обработанный вручную клеверный лист 59, из особого запаса».

И процесс приема микстуры не отличался особым разнообразием. Мистер Фентрис обычно прежде приготавливал две знаменитые микстуры: одну — для губернатора, а вторую — для генерала, в качестве образца для пробы.

После этого губернатор произносил небольшой спич своим высоким, задыхающимся, дрожащим голосом:

— Нет, сэр, ни капли, покуда вы не приготовите для себя точно такую и не присоединитесь к нам, мистер Фентрис. Сэр, ваш отец был одним из самых ценных сторонников моей администрации, и любое проявление уважения с моей стороны к его сыну для меня, сэр, не только удовольствие, но еще и долг.

Рдея от восторга при поистине королевском снисхождении к нему, аптекарь спешил повиноваться, и все выпивали настойки после того, как генерал произносил тост: «За процветание нашего великого старинного штата, джентльмены, за сохранение памяти о нашем славном прошлом, за здоровье его самого любимого Сына».

Кто-нибудь из числа старой гвардии всегда оказывался под рукой, чтобы проводить губернатора домой. Иногда неотложные дела генерала лишали его такой привилегии, и тогда либо судья Блумфилд, либо полковник Титус, или кто-нибудь из скотобоен «Эшфорд каунти», оказавшийся на месте, исполнял сей священный ритуал.

Таковы наблюдения, связанные с утренней прогулкой губернатора на почту. Куда же более значительной, более впечатляющей и более зрелищной была сцена исполнения общественных функций, когда генерал вел эту седовласую реликвию прежнего величия, словно редкую и хрупкую восковую фигуру, вперед и громогласно, словно труба, воспевал это былое превосходительство перед своими согражданами!

Генерал Деффенбау был Гласом Элмвилла. Некоторые даже говорили, что он воплощение Элмвилла, в крайнем случае, его Рупор. У него было достаточно акций в «Дейли бэннер» («Ежедневное знамя»), которой он диктовал свои воззрения, достаточно было у него акций и в Первом Национальном банке, чтобы судить о его состоянии. К тому же, он обладал внушительным боевым списком, чтобы без всякого оспаривания со стороны соперников занимать первое место на барбекю, на праздниках, посвященных началу учебного года в школах, и в день Памяти погибших в войнах. Кроме всех этих достижений, он еще обладал и многими дарованиями.

В общем, это была вдохновенная, обреченная на постоянный триумф личность. Из-за неоспоримой власти генерала его уподобляли разжиревшему римскому императору. Голос его все называли не иначе, как трубой. Говорить, что дух генерала подымала публика, означало бы не отдавать ему должной справедливости.

У него было столько высокого духа, что он сам мог бы воспламенить не одну публику, а дюжину. Ну а в довершение всего, у генерала было большое любвеобильное сердце. Да, в самом деле, генерал был воплощением Элмвилла.

Во время утренней прогулки губернатора обычно происходил один неприметный инцидент, который заслоняли, бывало, более важные события. Процессия имела обыкновение останавливаться перед небольшим каменным офисом на главной авеню, к двери которого вела крутая лесенка деревянного крыльца. На скромной жестяной вывеске над дверями значилось: «У. Б. Пембертон, адвокат».

Заглядывая за дверь, генерал кричал громовым голосом: «Хэлло, Билли, мой мальчик». Менее знаменитые члены эскорта негромко кричали: «Доброе утро, Билли!» А губернатор пронзительным голосом произносил: «Доброе утро, Вильям!»

После этого спокойный на вид человек невысокого роста с седыми волосами на висках спускался со ступенек крыльца и пожимал по очереди всем руку. Вообще-то в Элмвилле все жители, когда встречались, обязательно пожимали друг дружке руку.

После того как все формальности завершались, маленький человечек возвращался к своему столу, на котором возвышались горы законоуложений и различных бумаг, а процессия шествовала дальше.

Билли Пембертон был, как о том свидетельствует вывеска на его офисе, адвокатом, профессиональным адвокатом. По роду своих занятий и по всеобщему согласию он был Сыном своего Отца. От Его тени Билли не мог освободиться, из Его ямы он не мог выкарабкаться на протяжении многих лет и теперь считал ее своей могилой, в которой будут похоронены все его высокие амбиции. В отличие от многих других сыновей, он сполна оказывал отцу свое сыновнее уважение и строго соблюдал свои сыновние обязанности, но ему так хотелось стать известным, по достоинству оцененным, благодаря собственным делам и собственным дарованиям.

После многолетнего напряженного труда он стал известен в некоторых кругах, довольно далеко от Элмвилла, как мастер по отстаиванию твердых принципов законодательства. Дважды он совершал поездки в Вашингтон и там отстаивал перед Верховным судом свою правоту по тому или иному делу с такой логичностью, такими познаниями, таким порывом, от которого топорщились шелковые мантии судей на скамье. Его доходы от адвокатской практики постоянно росли, и, наконец, он смог поддерживать отца, обеспечивать ему в их старом семейном особняке (который ни тот ни другой не собирались покидать, несмотря на всю его ветхость) удобства и даже роскошь, достойную его прежних экстравагантных дней.

Тем не менее он для Элмвилла был только Биллом Пембертоном, сыном знаменитого и всячески почитаемого согражданами «бывшего губернатора Пембертона». Так его представляли на публичных сборищах, где он иногда выступал со сбивчивыми скучными речами, ибо обладал слишком явными, слишком выдающимися талантами, чтобы довольствоваться экспромтной показухой. Таким его представляли чужакам, таким его представляли судьям и адвокатам на выездных сессиях суда, таким рисовала его портрет на своих страницах «Дейли бэннер». Но все, чего он добивался, он был вынужден приносить на алтарь великолепного, но фатального для него предшественника — своего родителя.

Особенность амбиций Билли, самое печальное в них заключалось в том, что он страстно хотел завоевать только один мир — мир Элмвилла. У него был совершенно другой характер, он был человеком скромным и непритязательным. Почести масштаба штата или всей страны могли иметь на него угнетающее воздействие. Больше всего на свете он желал одного — добиться достойной оценки у своих друзей, среди которых он рос и воспитывался. Он не посмел бы сорвать ни одного листочка с тех лавровых венков, которыми столь щедро увенчивали чело его отца, он восставал против мысли, что его венки будут сплетены из тех же высушенных листочков и ломких отцовских веточек. Но Элмвилл по-прежнему называл его Билли и сынком, что вызывало в душе тщательно скрываемую непреодолимую горечь, в результате чего он становился все более сдержанным, педантичным и прилежным.