Будь здоров, жмурик - Евгений Гузеев Страница 4

Машина несла нас в центр города прямо в судебно-медицинский морг – небольшое двухэтажное здание старинной постройки при медицинском институте. Меня внесли в просторное светлое помещение, где на нескольких столах лежали уже вскрытые трупы. Это были в основном люди среднего возраста и пожилые. К счастью, у окна только что освободился столик. Мне повезло, а ведь некоторым несчастливцам пришлось довольствоваться местом на полу. Они по-братски и несколько хаотично покоились чуть ли не друг на друге. Раньше такие заведения назывались Анатомическими Театрами. А мы, значит, члены труппы. Играем спектакль по пьесе Толстого «Живой труп». Вначале обо мне забыли, с каким-то другим актером разбирались. Потом некоторое время было вообще тихо и спокойно, режиссеры ушли. Понятно – стенные часы показывали время обеда. Окна, закрашенные наполовину белой краской, были расположены довольно высоко, и кроме ясного неба и шелестящей у окна веточки неопределенного дерева, ничто не развлекало. Но вот вдруг появилось что-то в небесной синеве. Йес, пролетела-таки мимо стая журавлей. Печальный символический знак. Надо же… И вы думаете, что в этом строю не было малого промежутка? Ошибаетесь – был, а то как же без промежутков-то. Клин, словно наконечник стрелы, указывал на юг. Ага, значит, север там – в противоположной стороне.

Наконец, послышался шум, вошла группа студентов с преподавателем и двое мужчин – врач и санитар. Врач как врач – очкарик в белом халате лет сорока, а вот санитар выглядел жутковато – какой-то нелюдь, глаза мутные, лицо, будто оспой переболел – шрамами обсыпано, грубое, мятое, дикое какое-то. Мрачный, молчаливый тип, явный некрофил. Наверно с живыми людьми почти никакого контакта, лишь тут ему и дом, и уют. Пойдет ли на такую должность нормальный человек? Только такие вот… Но работник бесценный, и врач делал вид, что все нормально. Попробуй, найди замену.

Мужчины надели халаты и фартуки, стали что-то писать, делать измерения. Преподаватель в стороне разъяснял студентам, что происходит. Меня раздели, вскрыли. Сначала грудную и брюшную полости. Санитар грубо, но профессионально, выдрал все внутренности, начиная от языка и кончая прямой кишкой. Весь этот органокомплекс, как выразился преподаватель мединститута, уложили на специальную ванночку, вроде той, в которой проявляют фотокарточки, только большего размера. Скальпировали, будто индейца вражьего племени, распилили череп и извлекли мозг. В общем, делали множество неприятных вещей. Но что я могу сделать, ведь я же труп. Сами понимаете, какие там права у мертвых. Повозившись с моими внутренностями, доктор-патологоанатом снял резиновые перчатки и сел за стол, чтобы записать результаты своих обследований. А санитар, который работал без перчаток (честно, не вру!), вложил в меня все внутренности обратно, причем побросал туда же использованные грязные тряпки. Некому у них, видимо, выбросить мусор. Господи, неужели врач с этим типом за руку здоровается!?

Наконец-то зашили. Грубо, конечно. Женщина бы постаралась, а эти. Ну, а потом что? То да се, помыли худо-бедно, привели в божеский вид, перенесли меня в другое помещение, где я и остался на ночь. Утром пришла Люба. На ней было черное пальто и, кажется, черные туфли. Черный платок прикрывал лоб. Глаза сильно влажные, красноватые. Увидев мое, слегка обезображенное смертью лицо, она всхлипнула и поднесла к своему мокрому испуганному и напряженному лицу белый платочек. Потом вовсе зарыдала и зашаталась на месте. Только бы не упала. Какие-то люди из персонала увели ее, успокаивая на ходу. Ну, не буду я всю эту дребедень описывать по мелочам. Все было, как обычно. Принесли костюм, рубашку и темно-синий галстук, одели, побрили. Кстати, куда делся кожаный пиджак – я так и не понял. Грешу на ментов. Переложили в гроб, новенький (ну да, не старенький же), пахнущий свежей масляной краской, перенесли в траурный зал. Потом приходили прощаться родственники, знакомые и товарищи по работе. Приезжал сам Пискарев. Надо же! Во второй половине дня прибыло два автобуса. В первый погрузили меня, туда же влезли близкие, Люба и ее родственники. У меня-сироты, естественно родственников не было. А жаль. Остальные отправились провожать меня в последний мой путь по земле на другом автобусе. Вокруг меня все молчали, только шмыгали носами. Костя, племянник жены, всю дорогу просто ковырял в носу, но это не было какой-либо психофизиологической реакцией, просто дурная детская привычка. А Лопухов, мой сосед по лестничной площадке, мельком взглянул на мою Любу и вдруг незаметно улыбнулся. Странно и подозрительно. И вообще, зачем он приперся? Сел в наш автобус, будто родственник. Не иначе, клеиться будет…

Подъехали к кладбищу. Пискарев даже речь приготовил. Надо же! Впрочем, вряд ли сам сочинял текст – читал-то по бумажке. Выступали коллеги. Все хвалили, никто не ругал. Хотя было за что. Я ведь всю зарплату не решился за кожаный пиджак выложить, надо было кое-что и домой принести, чтобы Люба не обиделась. Поэтому и на такси не захотел потратиться, автобусом решил добираться. Да и вообще дорогая вещь, импортная, одной зарплаты не хватило бы. В общем, задолжал я товарищам кой каким. Ну, уж теперь извиняйте, други моя. Тем более деньги – тю-тю. Что там дальше? Трогательное прощанье. Крышку задвинули, заколотили. Темнотища, как в хижине дяди Тома. Ящик опустили в яму и застучали комья земли по крышке, становясь все глуше и глуше. Стихли и рыданья Любы, а затем и вовсе исчезли. Остался только мрак, и никакого разнообразия. Скучища жуткая. Перевернуться что ли, как Гоголь? Черт, откуда я это взял? Ну, ладно. Через два-три дня мое тело посетили сапрофиты, и началось Великое Гниение. Но это уже другая история, которая заинтересует более ученого, чем простого советского читателя.

Я готов был бы на этом этапе поставить точку и плюнуть на все, но внезапно почувствовал, что весь этот биологический процесс не имеет ко мне решительно никакого отношения. Меня, лениво верующего циника, это удивило. Кажется, таки появились признаки некого иного продолжения, подтвердились мои слабые подозрения. Правда, до этой полной уверенности все еще присутствовали сомнения. Вроде умер, вроде нет. Что ж это со мной такое происходит? Все более укреплялось осознание и ощущение того, что нечто во мне перестало быть привязанным к материи, но пока никуда не уходит и стиснуто в замкнутом пространстве границами тела, словно огуречный рассол в трехлитровой банке. Но я все же чувствовал это разделение: банка – это банка, а рассол – рассол. Рассол не может стать одним целым с банкой, хоть и повторяет ее форму и проверить это легко с помощью молотка или похожего предмета, желательно металлического, или просто грохнуть об асфальт или покрытый керамической плиткой пол.

Но вот оно, это нечто, то есть то, чем я как бы думал и анализировал, стало расширяться и выливаться наружу, в пустоту или в космос что ли, который вдруг образовался вокруг. Теперь уже произошло некое движение и окончательный разрыв – отделение рассола от банки. Однако, не было ощущения, что вся эта жидкость, как сбежавшее молоко или ртуть, вот-вот прольется куда-то, ну, например, на дно ящика, и привычно пропадет в щелях и далее в порах земной почвы. А будто зависла она неразделимой огромной каплей, как вода в невесомости. На космических кораблях, когда показывают будни космонавтов на орбите, а они, шутники известные, чем-то хотят зрителей удивить на камеру. Гагарин вон перед полетом (этого, правда, по телевизору не показывали) на колесо львовского автобуса помочился, и теперь у них, у космонавтов, традиция такая осталась (насчет Терешковой не знаю), ну и эти, прочие шутки, особенно в невесомости. Так вот: типичная их развлекуха – показать на камеру именно это – как вода вываливается медленно из сосудов и остается висеть в невесомом пространстве огромной каплей. Формы такого сгустка постоянно меняются, но молекулы Н2О не отпускают друг друга, не сразу разбегаются, не падают вниз, словно водопад. Такую воду налету можно втянуть в себя и проглотить. (Вообще-то я посоветовал бы им в космос сантехников брать – наших, например, мало ли что). Однако я отвлекся, хватит про воду, рассол и космонавтов. Тут о другом речь идет.