День отличника - Максим Кононенко Страница 24

Березовский вернулся в эту страну победителем. В каждом школьном учебнике истории есть знаменитая фотография: Панкисское ущелье, грузинская граница. Белый слон, на котором сидит Березовский. В правой руке у него — фотография героя Д.России Саши Литвиненко. В левой руке — хьюман райтс вотч.

Рукоподаю современникам. Прекрасный мир, прекрасные сердца. Подъезжаю к Березовской площади. Здесь, на позеленевшем от времени постаменте стоит фигура стратега. Он слегка понурил кучерявую голову. Его бакенбарды, кажется, плачут. За Д.Россию, за свободу без конца болит его большое упрямое сердце. «И долго буду тем любезен я народу, — написаны на постаменте простые и искренние слова Березовского, — Что чувства добрые в газетах пробуждал. Что в мой жестокий век восславил я свободу…».

Стратег не только восславил свободу. Он даровал ее Д.России, не попросив практически ничего взамен. И не возгордился тем, не взалкал, не стал академиком, а так и остался простым членом-корреспондентом. Его так и не стали называть по имени-отчеству, как других академиков и членов-корреспондентов. Он, как Василий Блаженный и Валерия Новодворская, остался навсегда вместе с народом Д.России. Не оторвался от земли. Наоборот — припал к ней всем телом. Несмотря на то, что сделал не меньше иных академиков.

«Слух обо мне пройдёт по всей Другой России, и назовёт меня всяк сущий в ней язык, и гордый внук славян, еврей, и ныне тихий чечен, и друг чечен грузин» — эти слова из политического завещания Березовского знает каждый младенец в этой стране. Потому что это должен знать каждый.

Стратег Березовский. Душа д. российской демократической революции. Ее пламенный трибун и политолог. Ее вечный правозащитник. Он наверняка достиг бы больших высот в нашем народном правительстве, если бы не выпал по нелепой случайности из панорамного окна сто тридцать восьмого этажа Фридом Хауза. Что он делал на том этаже — не знает никто, как, впрочем, никто и не знает, что вообще находится на этажах выше сто девятнадцатого, в Пентхаузе. А еще так никто и не знает — куда же он дел телевизоры. Сто миллионов телевизоров со всей бескрайней Д.России — где они?

Рукоподаю неизвестности.

Пытаюсь представить себе сто миллионов бытовых телевизоров. Зачем человечеству столько? Мерин тихо везет меня в сторону Белорусской — там начинается Железная дорога, и по ней я смогу уже врезать галопом. А пока что — ограничение скорости.

Сто миллионов бытовых телевизоров. Которые потребляют электроэнергию. Которая вырабатывается за счет сжигания нефти и заболачивания великих д. российских рек. Да ладно там рек! А опасная и угрожающая всему свободному миру ядерная программа стабилинистской Д.России — это ли не веская причина для того, чтобы мы отказались от использования электроэнергии?

А самое страшное состоит в том, что вся эта энергия тратилась только на то, чтобы распространять пустую и наглую ложь. Пропаганду. Сомнительные шутки и низкопробные сериалы. Подумать только, когда-то существовал мир, в котором не было ни Киселева, ни Шенденовича! Страшно даже подумать, как жили мои родители без всего этого. Как они страдали вечерами, лишенные правды и неиллюзорной свободы слова! В те страшные годы на всем российском телевидении была только одна женщина, которая позволяла себе бороться против системы и говорить только то, что она думает. А если кто-то не соглашался говорить с ней о том, что она думает — она заставляла человека отказаться от лицемерия и лжи. Раскрыться перед народом и правдою. Звали ту женщину красиво и странно — Марианна Максимовская. Никто не помнил, откуда она взялась, как никто и не понял, куда же она подевалась. Но имя ее навечно вписано в историю торжества правды и свободы этой страны.

Сто миллионов телевизоров. Ведь это же очень много. Куда Березовский мог их поставить?

Я слышу заливистый звон и разухабистое «Хэй!» Меня обгоняет богатая тройка, гонимая красным от водки и счастья шофером. На зге у коренного висит небольшая мигалка синего цвета. Пыхает ярко — видимо, свежие батарейки и галоген.

Вот не люблю же я этого! Показуха имперская. Стыдба! Остались еще недобитки тоталитарные, никак не способные забыть времена стабилинистского рабства без всякой ответственности. Причем наверняка лимита какая-нибудь необразованная, заместитель распределителя памперсов или начальник отдела уборки гуано за почтовыми голубями. И обгоняет меня, помощника министра свободы слова, человека с прекрасным образованием и, между прочим, отличника. Удивительное, поразительное хамство. Осколки бюрократического олигархата и преступного чиновничьего беспредела. Ай хэйт [58]бюрократию.

Хорошо о таких вот ничтожествах однажды сказал в одном из своих поучительных выступлений сам батоно Пархом:

«Глеболегычевы деревянные солдатики есть, они совсем рядом, вот прямо-таки среди нас, и забывать об этом нам, живым людям, не следует. Вот сейчас у них пошла такая деревянная мода — по мере возможности переодеваться в человеческие штаны и рубашки, мазать свои деревянные лица театральным гримом, запихивать в свои деревянные рты какую-то человеческую еду. Авось люди примут их за своих.

Мне бы не хотелось, чтобы вы, например, относились к этому их дурацкому маскараду как к чему-то естественному и самому собою разумеющемуся. Я думаю, что позволять деревянным солдатикам прикидываться людьми, — вот этот как раз и не „продуктивно“. Продуктивно — снова и снова тыкать их деревянными бошками в их же собственное деревянное дерьмо. Чтобы впредь им — и другим, еще только нарождающимся деревянным, — неповадно было. Пусть деревянные отвечают за свои деревянные же пакости. Это у них — короткая и неверная память. А люди по-прежнему помнят многое.»

Сколько мудрости в этих простых, казалось бы, словах! Да, люди по-прежнему помнят многое! Я, правда, не знаю, что это — «глеболегычевы», но это наверняка что-нибудь старо-грузинское.

Тройка скрывается впереди, разгоняя других ездоков и лыжников, и оставляя за собой облако снега, сверкающего в лучах склоняющегося к Обетованному Западу солнца.

«Ну и ладно, — думаю я, — Ведь это всего лишь вопрос времени. Следующее поколение чиновников вообще не будет знать о мигалках и тройках. Обо всей этой наглости. Ну, разве что свободная пресса напомнит. В назидание и для опыта жизненного».

Вот и уже Белорусская. После того, как народ Белоруссии принял ислам, стабилинисты хотели переименовать площадь и вообще позабыть о братской стране. И если бы не революция — они наверняка довели бы свой гнусный план до конца. Но теперь все в порядке, мы толерантны и веротерпимы (пусть даже мусульмане хьюман райтс вотч и не носят), а площадь как была Белорусской — таковой и осталась. А с нее расходится во все края необъятной Д.России Железные дороги. На самом деле это просто вежливая дань истории — дороги-то вовсе и не железные. Они алюминиевые. Восемь полос по три метра шириной каждая. Толщина алюминиевой плиты — сорок сантиметров. AMAL может себе позволить. Мерину надевают калоши — и он быстро, практически бесшумно перемещает своего седока на большое расстояние. Прекрасное изобретение эпохи высокотехнологичного производства в Д.России. Когда алюминиевые заводы страны принадлежали только лишь безответственным олигархам, они не давали стране ничего, кроме банок для пива и саянской пищевой фольги. Теперь, когда алюминиевое производство передано рачительным американским хозяевам, ситуация изменилась. Алюминием покрыты лучшие конебаны страны. Алюминиевой брусчаткой выложена Красная площадь имени Ющенко. Алюминиевые шатры венчают Кремлевские башни, а в алюминиевой посуде все мы готовим свой порридж. Мы едим алюминиевым ложками, а из алюминиевых кружек пьем свой зеленый плиточный грузинский чай. Мы счастливы — наш алюминий стараниями эффективного американского менеджмента остается в стране. Рукоподаю алюминию.