На суше и на море - Дмитрий Романтовский Страница 17

Нестеров после перенесенного стресса перестал ждать аэроплан. На редуктор он даже смотреть не мог без содрогания – сразу начинала дергаться щека.

* * *

Владимиров спал, и ему снился сон.

Взлетная полоса, вылитая из бетона, была раскалена палящим афганским солнцем. Вылет из кабульского аэропорта задерживался. Погрузка в транспортный самолет откладывалась. Он с сослуживцами, срок командировки которых закончился, томился в ожидании отправки в Термез. В плавящемся мареве, как мираж, появилось лицо начальника штаба полка и глумливо сообщило сквозь зубы: «В горах Гиндукуша еще много работы для товарищей десантников. А посадка в транспортник будет, обязательно будет, но не для них». Лицо медленно растаяло в воздухе вместе с остатками сна.

Владимиров проснулся в холодном поту. О своей «работе» в Афгане вспоминать не хотелось. Это была его первая командировка.

«Кто у нас в отряде умеет толковать сны? – спросил сам себя командир и тут же сделал пометку в памяти: – Надо сходить при случае к отрядному священнику».

Командир проснулся в своем кабинете, потому что накануне решил разобраться с накопившимися документами. Дмитрий Евгеньевич не любил бумажной работы. Даже, можно сказать, чурался ее и отлынивал. Предыдущая служба в воздушно-десантных войсках наложила на Владимирова свой неизгладимый отпечаток. Его стихия – свалиться с неба, головой об землю, и в бой. А тут эти бумажки, будь они неладны.

На столе скопилась внушительная стопка документов, по которым надо было принять решение или хотя бы наложить резолюцию. Он снял сверху несколько страничек, скрепленных кованой медной скрепкой. Это была заявка барона Маннергейма. В ней обстоятельно расписывалась необходимость доставки на остров нескольких сотен тонн цемента. К заявке барон приложил чертежи будущего укрепрайона береговой линии по периметру острова.

Замысел был прост. После возведения многоуровневых, глубоко уходящих под землю дотов из бетона небольшой клочок суши посреди океана должен будет стать неприступной крепостью. Карл Густавович скромно предлагал назвать будущую цитадель Линия Маннергейма.

«Хороший офицер. Упорный! – подумал про себя командир. – Никак не успокоится. В который раз подсовывает этот бред».

Владимиров размашисто написал в верхнем правом углу: «Срочно посетить лазарет. Врачу: доложить о результатах медосмотра мне лично».

Следующей бумажкой оказался рапорт командира подводной лодки. Капитан-лейтенант казенным языком скупо извещал, что после боевого похода к острову Безымянный у него пропал наградной кортик, который ему лично вручил гросс-адмирал Денниц. Он особо упирал на то, что клинок особой ценности не представляет, но лично ему дорог как память. Также исчез последний исправный цейссовский бинокль, необходимый для несения службы дежурной вахтой.

В связи с этим капитан субмарины ставил под сомнение целесообразность проведения вечера дружбы между моряками и членами отряда, запланированного заместителем по высокому моральному духу на ближайшее полнолуние. Осторожный Отто не исключал эксцессов. Особенно если будет присутствовать герр Задов. Дальше шел небольшой список пропавших вещей, уместившийся на странице. Командир, поморщившись, вспомнил, что некоторые из них видел то ли у Задова, то ли у кого-то из его приятелей.

На рапорте он написал непривычно подробно и членораздельно: «Командира подводной лодки наградить именным щитом. Баранову в полнолуние никаких мероприятий не проводить. Морякам с субмарины сход на берег под любым предлогом запрещен. Скуратову провести с Задовым профилактическую беседу».

Командир довольно ухмыльнулся. Огромный щит высотой в человеческий рост, работы неизвестного грузинского мастера, давно стоял в его приемной, прислоненный к стене. Откуда он взялся – никто уже не помнил. Многопудовая железяка периодически падала со страшным грохотом цинкового корыта, пугая дежурного по отряду. До сих пор Владимиров втайне надеялся, что особенно часто дежуривший в приемной Лева когда-нибудь замешкается и увернуться не успеет. И таким образом добрая половина отрядных проблем решится сама собой. Но неутомимый Задов по штабным коридорам бегал быстро, и до сих пор щит падал вхолостую.

Забегая вперед, скажем, что Владимиров своим волевым решением чрезвычайно польстил прусскому самолюбию Отто. Капитан подлодки наградой остался доволен и о кортике больше не вспоминал. Щит, из-за его гигантского размера, затащить в лодку не смогли. Боцман долго не думал и приварил его к рубке. Субмарина сразу же приобрела вид дикий и лихой. Чайки перестали на нее садиться и облетали далеко стороной. Сразу стало меньше хлопот по наведению чистоты на палубе.

Вместо бинокля выдали старинную подзорную трубу из меди. В нее все равно ничего не было видно. С обратной стороны на треснувшую линзу была приклеена вырезанная из древней гравюры картинка с пышногрудой русалкой. Моряки бартером остались довольны.

Следующим документом был запрос Батыра на экстренное введение штатной должности его заместителя. Командующему военно-морскими силами срочно потребовался зам, чтобы тот таскал в командировках хурджин бека, а в послеобеденный сон Батыра под липой обмахивал его липовой ветвью, отгоняя мух. Владимиров, впрочем, подлинных мотивов рапорта не знал, а потому написал излюбленную резолюцию: «Подумаю».

Четвертая бумага, вытянутая Владимировым совершенно наугад, была рапортом его комиссара, брызжущим слюной и желчью. Фурманов слезно молил отпустить его в отпуск по семейным обстоятельствам в реальность «Земля-478», где он якобы забыл попрощаться с какой-то знакомой пулеметчицей и старым приятелем, которого обещал, да так и не научил плавать.

Владимиров скрипнул зубами, но резолюцию наложил положительную. Покончив с четвертой бумажкой, Дмитрий Евгеньевич посчитал свой долг исполненным и устало откинулся в кресле. Было уже 9.30 утра.

К бумагам на столе Владимиров больше не прикасался и, закрыв дверь на ключ, хмурясь, разделся и опять прилег на диване, обитом потрескавшейся кожей.

Все было бы ничего, но сон не шел. Жесткая пружина упиралась сквозь кожаную обшивку в бок. Солнце било в глаза из-за штор. За окном что-то до боли знакомое орал Латын Игаркович, которому Петруха уронил на ногу полученный со склада радиатор. Утро началось явно на минорной ноте.

Неожиданно по стационарному свет-трюмо связи прошла рябь, и послышалось деликатное покашливание куратора. Начинался внеплановый сеанс связи с главком. Владимиров запрыгал на одной ноге, стараясь попасть в штанину. К началу разговора он был готов через сорок пять секунд. Он не успел надеть только китель. Перед зеркалом он стоял в тельняшке в голубую полоску, без рукавов.

На мускулистом предплечье красовалась татуировка: парашютист и надпись: «Кто служил в ВДВ – тому не страшен ад». Правда, Дмитрий Евгеньевич собирался свести ее по совету Малюты. Скуратов однажды вскользь обронил: «В том месте, которое не страшит десантника, персонал относится к такой росписи на теле с явным предубеждением».

Монолог куратора был краток: «В белорусских лесах 1943 года для десанта есть работа». Экран погас. Сон был в руку. Ночной кошмар стал явью.