Там, где нас нет - Михаил Успенский Страница 16

Заведение закрывать нельзя, кушать-то все хотят…

Гога крепко схватил богатыря сзади за руки. Жихарь пнул сапогом назад и вверх, вырвался, кинулся к стенке и достал меч.

— Только подойдите! — сказал он. — Кишки выпущу, намотаю на поганое мотовило… И добавил растерянно:

— Всех убью, один останусь…

— А вот меч убери, — посоветовал Гога и пошел на него, широко расставив руки. — Ибо сказано, что не дано нам погибнуть от руки человеческой…

Македонский не управился же…

От души прокляв косорукого Македонского, Жихарь зажмурился и сделал свой неотразимый выпад. Меч брякнул и переломился у самой рукояти: то ли под зеленым балахоном были на Гоге латы, то ли сам Гога был не из людской плоти.

Магога между тем спокойно сидел за столом и украшал пергамент затейливой рамочкой.

Да, кистень остался притороченным к седлу, при богатыре был только недлинный нож. Но и от ножа толку не было — Гога лишь посмеивался, гоняя гостя из угла в угол.

— Ты бы лучше не бегал, — убеждал он. — А то невкусный станешь…

— В уксусе отмокнет, — не глядя, отозвался Магога. — Если ты, подлец, уксус не выпил…

— Как можно! — опустил руки Гога. Жихарь пырнул его ножом прямо в брюхо, но и брюхо было твердое. — Хватит, поиграли, — заключил Гога.

Жихарь, не соображая, что творит, метнулся от него к противоположной стене, с разгону добежал до половины, оттолкнулся ногами и полетел головой вперед. Заостренное навершие шлема вонзилось Гоге в грудь как раз напротив сердца.

Гога охнул, остановился и, причитая, начал крутиться по горнице. Жихарь торчал у него из груди, словно кривой нож-складень. Чуть голова не оторвалась, но вовремя лопнул ремень-подбородник. Оба рухнули одновременно.

Шлем остался торчать в Гогиной груди.

— Сколько можно возиться! — возмутился Магога, поднял башку и увидел кончающегося братца. Магога опрокинул стул и бросился к Жихарю. Жихарь побежал к двери, Магога за ним. Жихарь спрыгнул с крыльца, слыша за собой тяжкое шлепанье.

Конь Ржавый испуганно всхрапнул и метнулся в сторону. Огромный кулак ударил богатыря в спину, он рванулся лицом вниз и сомлел, словно княжеская дочь, чтобы не слышать, как его будут резать, свежевать и пихать в печку. Все это он уже проходил в детстве, но тогда была всего лишь старая ведьма…

…Из тьмы его вывел радостный крик Будимира. Жихарь открыл глаза и увидел траву. Он подрыгал ногами и руками — все было на месте, только спина болела. Жихарь сел и замотал простоволосой головой.

Вовсе никакой не кулак треснул его по хребту. Это была башка великана Магоги. Жихарь взял вражескую конечность за волосы и поднял. Магога еще успел показать ему язык, да тот так высунутым и остался.

Богатырь поглядел на крыльцо. На ступеньках валялось бывшей головой вниз тело Магоги, и крови в этом теле было столько, что конь Ржавый с отвращением поднимал копыта, сторонясь растекающейся лужи.

Жихарь глянул выше. На навесе крыльца сидел петух Будимир, держа в когтях косу. Коса была красной.

Ни Гога, ни Магога не погибли от человеческой руки, ведь нельзя назвать рукой голову в шлеме, и Петуха с человеком не спутаешь.

Жихарь долго сидел, где упал, все еще не веря в спасение. «Не уважил Проппа, дубина, вот и влип! — казнил он себя. — Только как же я с петушком-то теперь рассчитаюсь?»

Он тяжело поднялся и вернулся в избу, захватив на всякий случай кистень. Но Гога не подавал признаков жизни. Жихарь выдернул шлем из груди — теперь она была мягкая, человеческая. Вытер шлем полой зеленого балахона, яростно пнул обломки меча-подлеца. Потом по-хозяйски прошел на кухню.

Покойные князья пренебрегали не только хлебом, но и крупой. Жихарь нагреб полное решето гречки и вынес на улицу. Будимир тотчас, не выпуская своей маленькой косы из лап, слетел вниз и весело стал клевать. Жихарь еще сходил на кухню, нашел ячменя для Ржавого. Самому есть отчего-то расхотелось.

«У них ведь и оружие должно быть», — думал он, шаря по ларям и кладовкам.

Но попадались только тяжелые мясницкие ножи разных очертаний и назначений.

Их и в руки-то брать было противно.

Жихарь поставил на место опрокинутый стол. В глиняном пузырьке оставалось еще немного чернил. Жихарь поднял перо и, поражаясь новому умению, начертил на оборотной стороне пергамента несколько строк. Подождал, пока чернила просохнут. С омерзением взял кухонный нож и отсек голову Гоге. Кровь из людоеда уже почти вся вытекла.

Жихарь вынес голову во двор к самому тыну и насадил на кол — все-таки сказалась служба у князя Жупела. Рядом пристроил голову Магоги, а под ними прикрепил пергамент с надписью:

ЭТО БЫЛИ ГОГА И МАГОГА. ОНИ БОЛЬШЕ НЕ БУДУТ.

В небе загорались первые звезды. Жихарь схватил обезглавленного Магогу за ноги и кое-как затащил в избу, положив рядом с братиком. Долго смотрел, не стоит ли чего прихватить с собой, и решил, что не стоит. Потом спохватился и полез под печку.

— Выходи, дедушка, не надо здесь жить… Но под печкой молчали. Жихарь нашарил в пыли что-то мягкое и вытянул наружу. Домовой был мертв. Жихарь ласково погладил мохнатое тельце, тронул мозолистые лапки.

— Еще и глаза ему выкололи, скоты, — сказал он и вышел с домовым на руках прочь. Уже почти стемнело. Жихарь положил замученного старого малыша под изгородь. — Посвети нам, Будимир, — попросил он и подсадил отяжелевшего от крупы кочета на крышу. Потом отвязал коня.

Петух зашипел, захлопал крыльями, раздувая бегающие по перьям искры. Сухая дранка скоро занялась, весь двор осветился. Через мгновение пламя стояло столбом, и в этом столбе метался, катался, купался красный петух.

Жихарь вырезал ножом пласт дерна, углубил ямку, положил в нее домового, закрыл пластом и заровнял могилку.

— Следи, чтобы другие избы не тронуло! — предупредил он Будимира. Отважный петух послушно покинул сразу осевшее пламя и принялся склевывать самые бойкие искры на лету.

Ночевал Жихарь в телеге, набросав туда прошлогоднего сена. Долго не мог заснуть, глядел на пожарище.

А когда отгорело, со стороны людоедского подворья послышались плач и причитания. Это другие домовые, дворовые, банники и овинники отпевали своего товарища.

Будимир не стал тревожить их своим кукареканьем, пропустил первую побудку.

Они поскорбели и разошлись по своим дворам и домам, чтобы дожидаться старых хозяев или новых жильцов.

Скверно было на душе — то ли из-за домового, то ли еще из-за чего.