Любовь на фоне кур - Пэлем Грэнвил Вудхауз Страница 13

Всем скопом мы отправились на кухню. Миссис Бийл стояла перед пустой решеткой, посылая в трубу соблазнительные кошачьи звуки.

— Что такое, миссис Бийл? — сказал Укридж.

— Он не хочет спуститься, сэр, думает, Боб где-то поблизости. А как я могу приготовить обед на пять персон, пока он сидит в трубе, ума не приложу.

— Ткните его рукоятью метлы, — распорядился Укридж.

— Ах, не делайте больно бедняжке Эдвину, — сказала миссис Укридж.

— Я пробовала, сэр, да разве до него дотянешься? А он только еще выше залез. Чему быть, — философски добавила миссис Бийл, — того не миновать. Может, он сам спустится к ночи. Когда есть захочет.

— Ну, так мы сделаем вот что, — объявил Укридж с веселым благодушием, которое казалось (во всяком случае, мне) несколько неуместным, — устроим настоящий обед-пикник, а? Соберем все, что ни есть в кладовой, и съедим.

— Настоящий обед-пикник, — мрачно повторил профессор, и я без труда прочитал его мысли: раскаяние, что он вообще принял приглашение, и робкая надежда, что еще не поздно вывернуться.

— Это будет чудесно, — сказала Филлис.

— Э… мне кажется, дорогой сэр, — сказал ее отец, — нам никак не стоит причинять миссис Укридж и вам новые затруднения. И, если вы мне разрешите, я бы…

Укридж впал в паточное радушие. Он и слышать не хотел о том, чтобы отпустить своих гостей на голодный желудок. Он что-нибудь да состряпает, заверил он их. Окорок почти не почат, бесспорно, так. Он воззвал ко мне за подтверждением наличия банки сардин, половины холодной курицы и обильных запасов хлеба и сыра.

— В конце-то концов, — объявил он от имени всего общества с великодушной щедростью истинного энтузиаста, — что еще нам нужно в такую погоду? Прекрасный легкий холодный обед куда полезнее для нас, чем всякие горячие блюда.

Мы снова прошествовали в сад, но все словно бы пошло как-то не так. Разговор не поддерживался — то есть если исключить Укриджа, который продолжал непринужденно рассуждать на первые попавшиеся темы, не замечая того, что настроение остального общества отнюдь не солнечное и что один из его гостей все больше исполняется раздражением. Пока Укридж распространялся, я исподтишка следил за профессором, и в моей памяти замаячило зловещее предупреждение мистера Чейза о залпе из всех орудий. Что, если Укридж наступит на какую-нибудь его любимую мозоль — а этого можно было ожидать в любую секунду? Последует ужасающий взрыв. У него же, так сказать, прямо изо рта вырвали обещанный обед, подменив его меню из сардин и хлеба с сыром, что явно привело его в состояние, когда люди набрасываются на самых своих любимых и близких, раздирая их в клочья.

При виде стола, когда мы проследовали назад в столовую, меня пробрал озноб. Трапеза для очень юных или очень голодных. Бескомпромиссная холодность и очень относительная съедобность предлагаемых яств не могли не ужаснуть человека, знающего, что его желудок следует холить и нежить. Внушительный сыр взирал на нас прямо-таки с бахвальством, другого слова я не нахожу. Эдакое наглое, дерзкое nemo me impune lacessit, [3]и я заметил, что при взгляде на него профессор слегка содрогнулся. Сардины — ничего масленнее и неаппетитнее мне видеть не доводилось — покоились в своей родной банке позади ковриги хлеба. Окорок в третьей фазе убывания и курица, сильно пострадавшая за время своего предыдущего посещения стола. И наконец, черная бутылка виски, угрюмо стоящая возле прибора Укриджа. А профессор выглядел человеком, который пьет кларет урожая такого-то года, и ничего кроме.

Кое-как мы продержались во время еды, старательно втирая себе очки, будто все это очень весело и забавно, но без особого успеха. К тому времени, когда мы кончили, профессор погрузился в каменное молчание. На протяжении трапезы Укридж был ужасен. Профессор принуждал себя быть любезным. Он пытался поддерживать застольную беседу. Он рассказывал занимательные истории. И когда он раскочегаривался (его истории только выиграли бы, излагай он их энергичнее и более сжато), Укридж неизменно перебивал его каким-нибудь собственным анекдотом. Кроме того, он оспаривал почти любое мнение, высказываемое профессором. Правда, при этом он держался так по-дружески, с таким явным отсутствием намерений обидеть или задеть, что любой другой человек — или тот же самый человек, но угощаемый приличным обедом — мог бы отнестись к нему снисходительно. Но профессор, оставленный без хорошего обеда, накалился до того градуса, когда требуется отвести душу. Каждую секунду я ожидал, что вот-вот разразится буря.

И она разразилась после обеда.

Мы прогуливались по саду, и тут некий демон толкнул Укриджа, едва профессор упомянул про Дублин, пуститься в рассуждения по ирландскому вопросу. Да-да, я ждал чего-то такого, но у меня оборвалось сердце, когда это действительно произошло.

В ирландском вопросе Укридж был, вероятно, осведомлен менее любого другого представителя мужского пола в стране, но он загремел, высказывая какое-то категорическое мнение, прежде чем я успел отвести его в сторону и предупредить шепотом. А когда мне это удалось, видимо, мой шепот оказался громче, чем я думал, так как профессор меня расслышал, и мои слова сыграли роль спички, брошенной в пороховой погреб.

— Ах, так он болезненно относится к ирландскому вопросу? — загремел профессор. — Перестань, так? А с какой стати? С какой стати, сэр? Я один из самых уравновешенных людей, происходящих из Дублина, позвольте вам сказать.

— Папа…

— И позвольте сказать вам, мистер Укридж, что ваши мнения я считаю гнусными. Да, гнусными, сэр. И вы не имеете ни малейшего представления об этом предмете, сэр.

Каждое произносимое вами слово выдает ваше глубочайшее невежество. Я не желаю вас больше видеть и разговаривать с вами. Запомните это, сэр. Наше знакомство началось сегодня и сегодня же закончится. Всего вам доброго, сэр. Идем, Филлис, моя дорогая. Всего доброго, миссис Укридж.