Волшебная самоволка. Книга 2. Барабан на шею! - Сергей Панарин Страница 13

Солнце клонилось к закату. Прапорщик подумал о ночлеге и еще кое о чем.

– А у вас в селении все такие… сообразительные? – спросил он крестьянина.

– Я один из мудрейших, помощник старосты, – приосанился Гюнтер.

– Постой есть?

Мужичок слегка хлопнул ладонью кобылку в лоб. Она остановилась.

Сзади недовольно заворчали какие-то люди, катившие за телегой большую тачку.

– Доставай, – потер руки крестьянин.

– Чего?! – не понял Дубовых.

– Есть!

– Что есть?

– Что обещал.

– Кто?

– Ну, ты! – рассердился мужичок. – Ты же мне сказал, мол, постой, будем есть!

– Тьфу ты, карикатуры клок! – воскликнул Палваныч, бешено зыркая на Колю, дескать, не сметь смеяться. – «Постой» не в смысле «тпру», а в смысле «поспать», понимаешь?

– Да рано еще спать, тем более на дороге… – захлопал округлившимися глазами мужичок.

Дубовых схватился за голову: «Что бы вообразил этот идиот, если бы я объяснил про „есть“ не в смысле „жрать“, а в смысле „иметься“?! Нет, ну полный кретин!..»

– Разрешите, товарищ прапорщик? – встрял Лавочкин.

– Д-давай, – выдавил сквозь зубы пунцовый от злости Палваныч.

– Любезный, – начал Коля, – в вашей деревне найдется место переночевать? Для нас двоих.

– Да, конечно! Хоть у меня оставайтесь!

– Вот и славно, – обрадовался солдат. – Поехали?

– Разумеется! А куда? – спросил Гюнтер.

– Грмрмык!!! – прохрипел Дубовых.

– Чего?

– Товарищ прапорщик имел в виду, что мы должны ехать к вам домой на ночлег, – терпеливо объяснил парень.

– А! – Мужичок дернул лошадку за подбородок, и она потопала к повороту на Швахвайзехаузен. – Но сколь, однако же, ваш спутник емко изъясняется!

– Да, – ухмыльнулся Коля, – товарищ прапорщик был более чем лапидарен.

Почти успокоившийся Палваныч вновь вспыхнул праведным негодованием:

– Как ты сказал?! Я лапидарен?! Да за такие слова морду бить надо!

Всю дорогу до деревеньки Лавочкин отбивался от командирских нападок и растолковывал смысл «непристойного» термина.

К порогу подкатили затемно.

Дом Гюнтера являл собой неучтенное чудо света. Чудо заключалось в том, что такая рухлядь до сих пор не развалилась. Солдат, скептически обозревавший лачугу, решил ни в коем случае не чихать внутри этого гниловатого строения.

У Дубовых хибара тоже вызывала подозрение.

Тем не менее, стоило телеге подъехать к аварийной постройке, и распахнулась хлипкая дверь. Вопреки ожиданиям прапорщика и Коли, она не отлетела прочь от дома, а осталась висеть на ременных петлях.

Из внутреннего полумрака лачуги на свет выплыла круглая селянка мегаматрешечной формы. Лавочкин припомнил, что о таких в родной Рязани говаривали «поперек себя шире». А еще всплыла фраза «кошелка рязанская». Конечно, странно было примерять эти определения на немецкую крестьянку, но уж больно точно она им соответствовала.

Курносая, круглолицая, русая. В безразмерном платье. Босая.

Грозная и хмурая, словно штормовое предупреждение.

Гюнтер сразу вроде бы уменьшился, чуть сдулся. Лицо его превратилось в гротескную извиняющуюся мину. Наверняка такая же возникла у собакоубийцы Герасима, когда он делал свое черное дело.

Селянка всплеснула пухлыми ручищами.

– Вернулся, охламон! – визгливо прохрипела она (ужасный был голос, солдат не удержался и поморщился с непривычки). – А я уж думала, совсем не появишься, муженек.

«Муженек» крестьянка произнесла с особенной издевательской интонацией.

– Здравствуй, умничка моя! – заискивающе поприветствовал супругу Гюнтер. – Ребята, это Петероника. Петероника, это ребята.

– Очень приятно, – поклонился Коля.

– Здравия желаю, – буркнул Палваныч.

– Я выгляжу больной? – придралась к нему хозяйка.

– Нет, когда молчишь. – Дубовых совершил неожиданный юмористический прорыв.

Женщина замолчала, боясь показаться больной.

– А что же мы в дом не заходим? – залебезил Гюнтер. – Милости просим, гостюшки!

Внутреннее убранство было столь же трухлявым, сколь и лачуга снаружи. Старая мебель не раз ремонтировалась, причем ужасно неумело. Нет необходимости в подробном описании обстановки, достаточно упомянуть слово «рухлядь».

Рядового и прапорщика уложили на гору перин, сваленных на полу. После ночи в шалаше такой отбой воспринялся вполне нормально.

Утром их усадили за стол на еле живую скамью. Гости ежесекундно думали, как бы не свалиться с этого слабо упорядоченного набора обломков.

Петероника попыталась собрать угощение. Заботы заключались в беганье от стремного стола к серой печи и беспрерывном кудахтанье: «Что делать?» Габаритная крестьянка ухитрялась ничего не задеть, а любое касание мебели возымело бы разрушительный эффект.

Хозяин, севший напротив Коли и Палваныча, гордо глядел на супругу.

– Все хлопочет, рукодельница… – выдохнул он. – Души в ней не чаю…

Гости переглянулись.

– Эй! – Петероника внезапно застыла, тыкая указательным пальцем в мужа. – Я тебя куда посылала?

– На рынок, – Гюнтер опешил.

– А это… зачем?

– За мукой.

– Привез?

– Н-нет…

– Тогда чем же я стану вас угощать?! – возопила крестьянка.

Она была готова разреветься: затряслась пухлая нижняя губа, лицо исказилось плаксивой гримасой, Петероника вдохнула воздух полной грудью. Коле померещилось, что плотность атмосферы снизилась до критической отметки.

– Отставить рев! – гаркнул Палваныч.

Хозяйка осторожно выпустила воздух из легких.

Дубовых достал флейту и раздал четыре нотки.

– Хавчик наш, крыша ваша, – улыбнулся он.

Гюнтер и Петероника в благоговейном трансе уставились на возникшую из ниоткуда пищу. Через мгновение настроение крестьян резко изменилось. Они пришли в невыразимый ужас.

– Злые духи!!! Вы злые духи!!! – завопили они и ринулись к выходу, ломая на своем пути стул, комод и нечто похожее на кровать.