Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев - Роман Кожухаров Страница 8

Эрнст удивился настолько, что насаженный на его баварский нож большой кусок тушенки застыл в нескольких сантиметрах от широко открытого рта.

— Что ты сказал? Сожрать весь боевой доппаек, а утром только сухой хлеб? Бредишь или шутишь?

Мясо исчезло за его зубами. Диалект сменился подчеркнуто-поучительным литературным немецким:

— Вооо-первых, в бельевом мешке — еще пять банок тушенки. Вооо-вторых, бутылка водки для рабочих дней и две бутылки «Хеннеси» для праздника победы в Курске. В-третьих, у меня — еще один бельевой мешок. А он тоже полный, и в-четвертых: возьми сейчас свой хлеб или ты можешь, в-пятых…

Блондин рассмеялся, а Дори чуть не съехал с сиденья. Это — Эрнст, организаторский талант, гений, единственный в своем роде, непревзойденный и известный во всем батальоне. Если какому-нибудь среднеодаренному организатору удавалось раздобыть в какой-нибудь богом забытой деревне мешок картошки и, может быть, еще сала, то Эрнст приносил еще и соль, а также необходимую для настоящей жареной картошки сковороду. Блондин продолжал смеяться. Эрнст вовсе не красавец — коренастый, с короткой шеей, слишком полным лицом, с копной непослушных волос, доставивших ему много неприятностей в бытность рекрутом. Он был родом из Мюнхена, точнее, из Зендлинга, расположенного неподалеку от примыкающего Шмида. Профессия? Школьник. Имеющий аттестат зрелости в «ЛАГе» считался не имеющим профессии. Немного ворчливый и неразговорчивый, неслыханный соня, зато обладающий быстрой реакцией и находчивостью, если надо было что-то «организовать». Его коньком (он называл это «бзигом») была классическая философия. Некая смесь размышлений, наплевательства, обжорства и чутья.

Во время харьковской операции он как-то раз вез боеприпасы для танков. Типичная для него задача, потому что никто не знал, где застряли танки. Блондина он взял с собой, как он выразился, для того, чтобы ночь не казалась слишком длинной. Задание выполнить им удалось, и танкисты угостили их водкой и сигаретами. Шнапс привел Эрнста в состояние необыкновенного возбуждения, потому что на обратном пути он без особой причины вдруг свернул, а на вопрос Блондина улыбнулся и ответил:

— Хочу еще достать водки!

И действительно, после нескольких поворотов они подъехали к старому винокуренному заводу. В здании было тепло. Ледяной восточный ветер не чувствовался, и водку они тоже нашли. После того как «согрелись изнутри», они аккуратно погрузили водку в машину, поехали дальше. Проехали конюшни. Эрнст остановил машину и вылез из нее со словами:

— Пусть мотор работает. Время от времени нажимай на газ.

Через некоторое время, показавшееся Блондину вечностью, он вернулся с корзиной в руках.

— Поставь ее осторожно, Цыпленок, чтобы ничего не разбить.

На удивленный вопрос, что у него в этой дурацкой корзине, Эрнст язвительно ухмыльнулся и, наконец, пробормотал:

— Яйца, Цыпленок. Я не люблю чистую водку. Это просто свинское пойло. Но вот в виде яичного ликера…

Наконец они все же заблудились. Встречая каждый новый след машины на дороге, Эрнст подбрасывал одномарковую монету. Орел был налево, а решка — направо. Все никак не рассветало. Но потом пришел этому конец, хотя, правду говоря, конца не было. Они увидели деревню и остановившиеся машины. Вокруг них стояло несколько фигур в белой маскировочной одежде, как и у них самих. Эрнст развернул машину и поставил ее почти в противоположном направлении стоявшим. Блондин из осторожности приготовил автомат, открыл окно и спросил одного из снеговиков, из какой он части. Ответа он не понял, потому что ответили по-русски! Испугавшись, он сразу упал назад на сиденье и чуть не выронил свой автомат. Но не из-за русских, а из-за того, что Эрнст резко дал полный газ. Сразу после этого послышалась стрельба. Эрнст снова язвительно ухмыльнулся:

— Брось им пару яиц вместо лимонок!

Они уже мчались по ночной дороге. Эрнст даже забыл про свой фокус с монетой:

— Поедем, ориентируясь по моему носу.

Когда стало светло, они приехали к своим. А на вопрос командира мюнхенец только пробормотал:

— Отлично съездили!

Это было зимой. А сейчас стояла духота, а дождь лил словно из брандспойта. Дорога стала похожей на скользкую сырую, наполненную паром прачечную.

— Эрнст, а где ты получил жратву?

Эрнст сглотнул, проурчал и не захотел даже открыть рта, по крайней мере, для того, чтобы говорить.

— Не подавись, Эрнст. — Дори указал пальцем на пачку «Юно»: — Наш Цыпленок просто хочет знать, где ты все это «организовал»?

— Где? В маркитантской лавке.

— А где была лавка, Дори, ты видел?

— Нет.

— А я — да!

Они рассмеялись. Эрнст отмахнулся от них рукой и продолжал намазывать бутерброды. Гроза перешла в умеренный дождь. Дорога стала скользкой, словно мокрое мыло, и Дори надо было усилить внимание. Несмотря на это, он продолжал рулить только одной рукой, так как другая была занята бутербродом. Блондину был виден его профиль, тонкий, продолговатый, со слегка крючковатым нордическим аристократическим носом. Слабо различалась узкая рука с тонкими пальцами и указательный палец, придерживавший кусок мяса. Блондин зажег сигарету, улыбнулся, увидев засаленный воротник рубашки Дори, отклонился назад и попытался вытянуть ноги.

Дори из Гамбурга, сухопарый блондин с водянистыми глазами, происходил из хорошего ганзейского дома, однако был неопрятным и всегда испачканным маслом. Он был чем-то вроде ротного замарашки. Эрнст считал, что Дори в его отгороженном от дурных запахов родительском доме обстирывала прачка, поэтому он сам и знать не мог, как самому за собой ухаживать. Кроме того, от природы он был ленив, даже до вонючести ленив. Во время рекрутской подготовки Дори, естественно, постоянно попадало, а вместе с ним и всем, кто жил с ним в одном помещении. Поэтому на него часто снисходил святой дух, не в форме сильных ударов, а в виде щетки и большого количества воды. Дори приходилось стирать, не слишком аккуратно, но основательно.

Но в дивизии все пошло по-другому. Он покрылся толстым слоем моторного масла, солидола и грязи. И святой дух вынужден был сдаться. Впрочем, слово «отпуск» было для Дори иностранным. Отходили они для отдыха или их снимали с фронта, тогда Дори пропадал на несколько дней для генеральной чистки, однако потом появлялся опять такой же грязный, каким и уезжал. Таким образом, он годами так и оставался сидеть в своих роттенфюрерских петлицах на прежнем месте водителя. Однако водить он умел всё — от мотоцикла до танка, если, конечно, хотел. А если не хотел, то всегда где-то происходила поломка, и до сих пор это всегда означало, что он избегал особо больших неприятностей. Если где-нибудь в грязи застревала машина, а возившиеся с ней водитель и техник роты были близки к отчаянию, Дори, гордо выступая, появлялся, как бы случайно, перед ними, в резиновых сапогах и слишком широких, зато удобных танкистских брюках, в замасленном маскировочном кепи на аристократической голове, попыхивая сигаретой в углу рта, и, невинно улыбаясь, давал свой комментарий. Само собой разумеется, в ответ он всегда слышал ругань с требованием заткнуться, идти своей дорогой или сделать что-нибудь лучше. И тогда он делал лучше и получал обязательное вознаграждение от туповатых крестьянских парней. Техник роты был личным другом Дори. И стало уже обычным делом, что, несмотря на то что последнее слово и право всегда оставалось за начальником, в их отношениях все происходило наоборот. Техник роты реагировал на это раздраженно, а Дори — снисходительно.