Зимняя война - Елена Крюкова Страница 6

Когда за ними захлопнулась дверь и стал слышен сдвоенный топот тяжелых сапог по промерзлой, гулко звенящей каменистой земле — все прочь, прочь и прочь, — она рухнула на мешки, набитые пьяной травой, и замерла так, как будто уже умерла — лежала без движенья, без вздоха, сраженная, убитая в бою.

Арестовали тебя во фраке — ходи всю зиму во фраке. Взяли в платьице — бегай всю зиму в платьице.

Ах, Глашенька, а слыхала ли ты, деточка, что намедни на Анзере-то стряслось. Там изба священника, отца Никодима… так ироды подперли ее колом, запалили, и вся сгорела… дотла. Ах, ужас-то где!.. Платьице… От платьица уж рожки да ножки осталися. Давно в мешке с дырами для башки, для рук — бегаю. Обутка — лапти на босу ногу. А где-то далеко, Глашенька, ведь идет, идет проклятая Зимняя Война. Не сладить ее ничем. А у нас-то, Ириночка, — тоже Война!.. да ее никто не видит… скрытая она от острого глазу… только дух ее чует… да еще если поглубже носом втянуть… От нас вонища — горелым, жженым, паленым, мертвецким — за сто, за тысячу верст раздается. Неужели не слышно им… тем?!.. кто там… под выстрелами…

А мы, Глашенька, что ль, не под выстрелами. У нас здесь выстрелы — что твой горох. Пули так и летят. И все в нас. Горько шутишь, подруга. Да уж как получается. Шутки шуткуй, а потом рот на замок закуй. На смерть, ко рву, туда, где залив, надо идти с улыбкой, Глашенька. Я и пойду с улыбкой. Врешь!.. Вру и не краснею… конешно, орать буду благим матом… уж очень я люблю жизнь, Иринушка. Так люблю, что в зобу дыханье спирает и перед зажмуренными глазами красные кольца и стрелы плывут. Я вижу Божьим зреньем кровь… ее знаки, отметины… мы все в крови… этот век — весь в крови, Ириночка, весь… и не отмоется…

А тут еще, знаешь, подружка моя, одна баба неразумная на Секирке родила… голяком сидела, в рубашку приплод завернула… девчонка!.. живая… ее растерли водкой…

А где она теперь?.. Ее с Островов через море на материк увезли… большой начальник себе прикарманил… бездетный… тутошний, говорят… запамятовала фамилью… ну, подвезло девице… теперь вырастет в холе, в тепле… есть будет с серебряных тарелочек, пить из фарфоровых чашечек… умываться молоком… Как — молоком?!.. А так, Глашенька глупая, очень просто, вот так!.. как господа хорошие умываются?!.. коровьим молочком да нашей кровушкой, а то еще, для свежести личика, и то и другое смешают — и ну давай морду тереть…

Да, Война!.. Только бы не на расстрел… Слышишь, кличут, строиться велят… Опять нам какие работы придумали… То заставят колья в мерзлоту вбить, то выдернуть прикажут… бессмыслица…

Да вся наша жизнь — Глашенька!.. разве ж не бессмыслица?!..

А Бог?!.. Он весь наш кромешный ужас видит — и что?.. молчит, кряхтит…

А может, родная, Он по-мужицки ругается… ведь торжников из храма Он как выгонял?.. стегал их плетью наотмашь, бил, пинал, гнал, ругал непотребно, в выраженьях не стесняясь…

Ох, ох!.. Ну ты скажешь тоже… Сморозила… Непотребно… У Него сладкий мед сокрыт под языком, а ты…

Не мед, подруга. Медом бы ты сволочь из храма не вытурила. Здесь зелье покрепче меда потребно. Много крепче.

— Вы!.. Стерьвы!.. Если хоть кто-нибудь из вас еще!..

Женщины, с топорами и пилами в обмороженных, перевязанных ветхими тряпицами руках, опустив головы, и простоволосые и в платках, а кое-кто и в подобьях зимних шапок, сработанных из клочьев нищего повытертого собачьего меха, стояли молча. Молчанье страхом и гордостью обнимало безъязыкую рабью толпу.

— Если кто на работе порубит себе палец или руку — оставшихся выведу к морю… поставлю голых!.. прорублю во льду полынью и водой из проруби оболью!.. Все ледышками станете! Все!..

Молчанье надвигалось на оравшего грозно, как конное войско. Женщины не поднимали глаз. Сжимали в кулаках орудья труда — до побеленья, посиненья пальцев.

Невдалеке от сгрудившейся бабьей толпы, на притоптанном желтом, как нажеванный воск, снегу лежала, нелепо, по-кукольному подвывернув ногу, девушка без шапки, без платка — ее густые, вьющиеся золотисто-русые волосы рассыпались по насту золотым зерном. Сознанье покинуло ее. Запрокинутое к белесому небу лицо выражало детское удивленье, не муку, не боль. Ангела подбили в полете. Ее откинутая от торса по снегу рука, кисть и запястье вспыхивали ярко-красным, страшным. Ладонь была вся в крови. Отрубленный безымянный палец валялся поодаль, за спиной девчонки. Молчанье женщин, сжимающих пилы и топоры, грозило перейти в неслышный, гибельный гул.

— Саморуб! — Надсадный ор надсмотрщика сотряс жгущий тысячью ледяных жал зимний воздух, еловые и сосновые стволы, валявшиеся меж сугробов, еще нераспиленные. — Снова саморуб! Всех — изничтожу-у-у!.. Еще только раз!.. Очухается — заставлю пилить одной рукой!.. Дрянь такая!..

Мужик в овечьем тулупе, сытый, краснорожий, пнул носком хромового сапога лежащее без движенья девичье тело. Попал под ребро, в желудок. Девушка охнула и открыла глаза. Миг взгляд был белым, бессмысленным. Она подняла голову, испуганно, через силу села на снегу, отряхиваясь от налипшего, набившегося в волосы снега здоровой рукой.

— Да не сама она… — слабенький сердобольный голосок прорезал мороз, — я видала… это ей товарка топором саданула… несчастный случай…

— Несчастный! — Мужик зло скривился, сморщил нос, передразнивая издевательски защитницу. — Я те покажу несчастный! Живо все работать! И ты! Чего разлеглась тут… расселась! Ну!..

Он снова занес ногу для пинка. Девушка отшатнулась. На сей раз он попал ей сапогом прямо в грудную кость. Она застонала, согнулась, кашлянула и выхаркнула на снег кровавый сгусток.

— В лазарет метишь?! — Мужику под ноги подкатилась большая пушистая собака, белая северная лайка, натасканная не на белок — уже на людей. — Разжалобить меня хочешь?!

Девушка, шатаясь, поднялась. Из отрубленного пальца хлестала на снег кровь. Она наклонилась, зажала рану юбкой. Глядела прямо в лицо вопящему. Ее серо-зеленые, с печальной прозрачной поволокой, длинные глаза внимательно смотрели на человека, умней и добрей которого застыла собака у его ног. Русые волосы вились вдоль лица. Комки снега, падающие с широких небес снежинки унизывали русые пряди, запутывались, таяли в них, теплых и нежных. Внезапно она улыбнулась. Надсмотрщик поперхнулся криком. С юбкой, зажатой в кровавый кулак, она шагула к мужику, подняла выше голову и запела:

— Был у Христа младенца сад… Розы там красные горят… Ангелы пели там псалмы, там танцевали с тобою — мы…

Бабы с топорами попятились. Кто-то мелко закрестился. Кто-то взвыл: «Ой, Господи, родненькие!.. спятила… да от боли-то немудрено…» Невольницы выходили вперед, заслоняли сошедшую с ума спинами, локтями, ватниками, затирали, упрятывали вглубь толпы, ховали, как прячут дети тайный клад в земле на пустыре.

— Ну, ну!.. давай, давай отсюда… катись… начинаем работать… ты чай, не зверь все же, а человек… не пускай в нее пулю… она ж еще послужит… на Зимнюю Войну поработает…

Мужик сплюнул на снег и грязно, витиевато выругался. Бабы в бараках валяли валенки для солдатов Зимней Войны. Это был приказ Главнокомандующего. Ослушаться его никто не смел в тюрьмах Всея Руси.