Смертник Восточного фронта. 1945. Агония III Рейха - Пауль Борн Страница 41

— К сожалению, мы ничем не сможем вам помочь. Положитесь на свой железный организм, и будем надеяться, с вашими легкими все будет в порядке.

Этим и ограничивались рекомендации врачей за все последующие недели простуды, когда я и пальцем пошевелить не мог — мое тело вдруг отказывалось подчиняться мне.

Тем не менее мне нужно было работать. Иначе мне сократят паек, а это неминуемая смерть. Недовыполнение нормы работы влекло за собой немедленную отмену пайка I, но, с другой стороны, справляясь со своей работой, я мог навлечь на себя риск быть вычеркнутым из списка готовящихся к отправке — кто отпустит такого хорошего работника?

Но пришло время, и несколько дней подряд собирали подходящих для транспорта заключенных. Меня перевели в специально отведенные для этой категории заключенных бараки одним из последних. Прошло еще несколько недель напряженного ожидания, пока однажды ночью не начали оформлять все необходимые бумаги. На следующую ночь мы наконец стали готовиться к отбытию. Нас разбили на группы и в последний раз обыскали. Сначала женщин, а потом уже и нас.

Вновь мы испытали на себе бесчеловечность поляков; они прощались с нами в своей обычной манере. Нас злобно толкали, пинали, даже женщин, а наши жалкие пожитки раздирали на части, разбрасывали по полу, обшаривали каждую складку одежды, которую потом грубо с нас срывали, проверяя, нет ли на нас второй рубашки или второй пары штанов, каких-либо украшений или листков бумаги. Обувь буквально выворачивали наизнанку и придирчиво осматривали, а когда, наконец, обыск был закончен, жертва могла собрать с пола остатки разбросанных вещей и, получив еще один пинок, покинуть комнату, освобождая место для следующего заключенного.

Но никто не жаловался. Никто не проливал слез по пропавшему одеялу, носкам или носовому платку, который так бережно хранил все это время. У многих после обыска вообще ничего не осталось. Невзирая на происходящее, лица людей светились счастьем. Похоже, мы действительно попадем домой.

Никому из нас до конца дней своих не забыть этих зверей в человечьем обличье, одетых в форму с национальной польской эмблемой. Они вполне могли облегчить себе жизнь и отправить нас на свободу в чем мать родила. Стоило только отдать соответствующий приказ — и мы бы ушли из этого ада голыми.

Я оказался в самом центре суматохи, полуодетый, с одной из последних групп, готовящихся к отправке. Воспользовавшись ситуацией и полным беспорядком, я избежал обыска, притворившись, что один из тех, кто уже прошел эту процедуру и чьи вещи уже забрали. За оплетенным колючей проволокой забором П[отулица] стояли грузовики, предназначенные для детей, стариков и женщин, которые были не в состоянии идти, а также их багажа. Остальные шли пешком, под надзором охраны на мотоциклах, уверенной в том, что совершают благое дело. Но воры все-таки смогли совершить свой последний грабеж — несколько узлов и коробок, которые должны были быть погружены в один грузовик, под тщательным присмотром погрузили в другие. И те, кого привезли в Н[ейкель] на железнодорожную станцию, тщетно ожидали прибытия оставшегося имущества.

Поезд, в который набилось свыше 1000 человек, катит на запад, командуют парадом русские вместе с поляками. Никто на самом деле не понимает, что происходит — они контролируют друг друга. Теперь до Одры нам три дня пути, ненавистные четырехугольные фуражки куда-то исчезают. Что же касается русских, те особо не выпендриваются. За окнами вагона проплывает печальная картина — когда-то самые плодородные участки земли, теперь бесхозные, запущенные, разоренные и сожженные села и города, руины железнодорожных станций, важные железнодорожные узлы, теперь сократившиеся до одноколеек. Тут не одному поколению предстоит работать засучив рукава, чтобы стереть эти следы разрушения.

Кажется, мы следуем в Э[рфурт], в Тюрингию. Здесь всех, кто находится в поезде, делят на две группы и развозят по карантинным лагерям. Я попал в В[еймар] и вытерпел 12 положенных для карантина дней лишь потому, что нужно было получить официальные документы и еще исследовать окружающую местность. Я решился бежать сразу после того, как мы пересекли Одру. Совершенно ясно, что до этого момента возможности совершить побег не было. Здесь же она появилась, и упускать ее было нельзя.

Как «специалиста» меня отправили на государственную экспериментальную ферму в округе Г[ота], и, помимо медицинской справки о прохождении карантина, мне выдали сопроводительные документы для меня и целой группы других людей, направляющихся в тот же округ. Русская администрация лагеря даже выдала мне 100 восточногерманских марок.

Затем я на какое-то время затаился и провел несколько дней, изучая охрану границы. Я окончательно решил, что не хочу рисковать, — если меня поймают, то я окажусь где-нибудь в Сибири. Недалеко от границы находится маленькая железнодорожная станция В[аха], перевозящие работников железной дороги поезда проходят через нее с интервалом в несколько часов. Эта станция притягивает меня как магнит, особенно потому, что на открытых участках местности русские пограничники сидят на деревьях и осматривают округ через бинокли. Железнодорожную станцию охраняют русские и восточногерманская железнодорожная полиция.

Я прошу у одного из офицеров прикурить и заодно интересуюсь у него, был ли он солдатом.

— Да, но это было давно, я уже и забыл.

Я вкратце рассказываю ему, в какой ситуации оказался, и прошу посоветовать мне, как правильно действовать. Он предупреждает, что мне необходимо быть поосторожнее. Через 25 минут на этом месте остановится поезд, нужно как можно быстрее и незаметнее вскочить в вагон — машинист все поймет.

На всякий случай он заводит разговор с дежурным русским солдатом и под каким-то предлогом отсылает его. Очень медленно ползет локомотив. Я проворно карабкаюсь по лестнице и прячусь внутри. Через несколько минут поезд трогается. Машинист и кочегар не захотели взять у меня последние сигареты.

И вот я осторожно спускаюсь с железнодорожной насыпи на дорогу, ведущую в город Ф[илиппсталь], он уже в американской оккупационной зоне. Все! Удалось!

Я не успел пройти по улице, ведущей к железнодорожной станции, и ста метров, как около меня резко затормозила странная машина. Из нее выскочили трое ухоженных, подтянутых светловолосых военных в ладно пригнанной форме. Они сразу поняли, что ко мне нужно обращаться на немецком языке.

— Документы?

— Нет документов.

— Откуда вы идете?

Я кратко объясняю.

— Куда направляетесь?

Я так же быстро отвечаю.

Они быстро по-военному салютуют.

Джип уносит прочь своих дружелюбных пассажиров в касках с белой полосой. Я встретил американских солдат. А потом, вытянувшись на насыпи, расслабился.»1Г