Гепард - Джузеппе Томази ди Лампедуза Страница 36

Танкреди тем временем писал: «Моя дорогая Анджелика! Я приехал, приехал ради тебя. Влюблен по уши, промок до нитки, устал как собака, проголодался как волк Едва только приведу себя в порядок, дабы не оскорбить своим видом прекраснейшую из прекрасных, сразу же поспешу к тебе. Это будет через два часа. Твоим дражайшим родителям — мое почтение, тебе — ничего (пока)».

Текст был представлен на одобрение князя, и тот, всегда восторгавшийся эпистолярным стилем племянника, с улыбкой его одобрил. Записку тотчас же отправили в дом напротив.

Все были в таком приподнятом настроении, что молодым людям хватило и четверти часа, чтобы умыться, переодеться и присоединиться к остальным в Леопольдовой зале. Сидя у камина, они пили чай и коньяк, красуясь перед собравшимися. В те времена сицилийская аристократия не соприкасалась с миром военных. В палермских гостиных нельзя было встретить бурбонских офицеров, а гарибальдийцы, которых иной раз туда заносило, воспринимались скорее как ряженые, а не как настоящие военные. Поэтому барышни Салина с интересом рассматривали офицерскую форму молодых людей. Оба были в двубортных мундирах, только Танкреди с серебряными пуговицами улана, а Карло — с золотыми берсальера. Высокие стоячие воротники из черного бархата были оторочены оранжевый кантом у первого и пунцовым у второго. К теплу камина тянулись две пары ног в голубых и черных панталонах. Серебряные и золотые шевроны на обшлагах рукавов меняли свой узор при движениях рук, завораживая девушек, привыкших к строгим рединготам и траурным фракам. Душещипательный роман провалился за кресло.

Дон Фабрицио еще помнил обоих красными, как вареные раки, и весьма неопрятными.

— А что, — спросил он недоуменно, — разве гарибальдийцы больше не носят красных рубах?

Оба подскочили, будто от укуса змеи.

— При чем здесь гарибальдийцы, дядище? Да, когда-то мы были гарибальдийцами, но хорошенького понемножку. Теперь Кавриаги и я — офицеры регулярной армии его величества короля Сардинии, это пока, а очень скоро и всей Италии. Когда войско Гарибальди распустили, можно было выбирать: или разойтись по домам, или остаться в королевской армии. Мы, как и многие, сочли за благо вступить в настоящую армию. С теми нам уже было не по пути, верно, Кавриаги?

— Бог мой, что это был за сброд! — Кавриаги по-детски сморщился от отвращения. — Они только и умели, что кулаками махать да из ружей палить, больше ничего. Теперь мы среди достойных людей, настоящие офицеры, одним словом.

— Знаешь, дядище, нас понизили в чине, не приняли всерьез наш военный опыт. Я из капитана снова стал поручиком, видишь? — И он показал на свои нашивки. — А он из поручика — подпоручиком. Но это все равно как если бы нас повысили. В этой форме мы вызываем куда больше уважения, чем в прежней.

— Я готов это подтвердить, — перебил его Кавриаги. — Люди больше не боятся, что мы станем воровать у них кур. Вы бы видели, как нас встречали на почтовых станциях, когда мы ехали сюда из Палермо! Стоило только сказать: мы офицеры его величества, везем срочный приказ, как лошади появлялись точно по волшебству. А у нас вместо приказа запечатанный пакет со счетами из неаполитанской гостиницы!

Когда военная тема была исчерпана, разговор стал затухать. Кончетта и Кавриаги сели вместе чуть поодаль, и граф преподнес девушке подарок, привезенный из Неаполя, — «Стихотворения» Алеардо Алеарди в специально заказанном им великолепном переплете. На темно-голубой коже красовались княжеская корона и инициалы Кончетты — К.К.С., а ниже большими готическими буквами было написано: «Той, что глуха». Кончетта весело рассмеялась.

— Почему же глуха, граф? Кончетта Корбера ди Салина отлично слышит.

Лицо графа выражало пылкую юношескую страсть.

— Да, вы глухи, глухи к моим вздохам, к моим страданьям, и слепы тоже, потому что не видите, о чем молят вас мои глаза. Знаете, как я настрадался в Палермо, когда вы уезжали сюда? Все смотрел вслед вашей карете, все ждал, но вы мне даже не кивнули, даже не махнули рукой. Разве не справедливо назвать вас после этого глухой? Я даже хотел написать: «Той, что жестокосердна».

Кончетта своей сдержанностью охладила высокопарное изъявление чувств:

— Вы слишком утомились за долгое путешествие, у вас разгулялись нервы. Успокойтесь и прочтите мне лучше какое-нибудь красивое стихотворение.

Пока берсальер грустным голосом и с полными трагизма паузами читал лирические стихи, улан у камина достал из кармана атласный футлярчик нежно-голубого цвета:

— Вот, дядище, кольцо, которое я подарю Анджелике, вернее, ты подаришь Анджелике моими руками.

Он нажал пружинку и показал кольцо — очень темный плоский сапфир восьмигранной формы в оправе из мелких чистейших бриллиантов. Выглядел подарок, правда, несколько мрачновато, зато вполне отвечал духу смутного времени. И безусловно, стоил тех трехсот унций, что отослал племяннику дон Фабрицио. На самом деле Танкреди он обошелся гораздо дешевле. В те неспокойные месяцы, когда хозяева убегали, оставляя свои дома, было много воровства, и в Неаполе можно было недорого купить прекрасные украшения. Оставшихся денег еще хватило на брошь, преподнесенную на память балерине Шварцвальд. Кончетте и Кавриаги тоже предложили полюбоваться кольцом, но они не проявили интереса: Кавриаги его уже видел, а Кончетта предпочла отложить это удовольствие на потом. Кольцо передавали из рук в руки, рассматривали, хвалили, восхищались хорошим вкусом Танкреди.

— А подойдет ли оно? — спросил дон Фабрицио. — Надо отправить его в Джирдженти, чтобы подогнали по размеру.

Глаза Танкреди сверкнули хитрым огоньком.

— Не беспокойся, дядище, кольцо в самый раз, я заранее снял мерку.

Предусмотрительность Танкреди поразила дона Фабрицио, впрочем, он всегда знал: его племянник — настоящий талант.

Футлярчик, сделав круг по рукам, вернулся к Танкреди, и в эту минуту за дверью послышалось тихое «можно?».

Это была Анджелика. В волнении и спешке она не нашла под рукой ничего, что укрыло бы ее от проливного дождя, кроме огромной грубой темно-синей накидки, какие носят крестьяне. Складки тяжелой негнущейся ткани не могли скрыть стройности ее фигуры, из-под намокшего капюшона смотрели зеленые глаза — тревожные, смущенные, страстные.

Танкреди ошеломила красота Анджелики, засиявшая еще ярче в неуклюжей крестьянской одежде; он бросился к девушке и, не говоря ни слова, прижался губами к ее губам. Футлярчик в его правой руке щекотал ей затылок. Потом он вынул кольцо, уронив футляр на пол, и надел его на ее безымянный палец.

— Это тебе, моя красавица, от твоего Танкреди. И скажи спасибо дяде. — Чувство юмора еще не покинуло его окончательно.

Он снова обнял ее. Оба затрепетали от охватившего их желания. Гостиная вместе с теми, кто в ней находился, начала уплывать от них. Целуя Анджелику Танкреди почти поверил, что вновь овладевает Сицилией, прекрасной и изменчивой, покорной фальконери много веков; выскользнув было из рук, она теперь возвращалась к нему уже навсегда, чтобы одарить любовным блаженством и осыпать золотым зерном.