Легион обреченных - Свен Хассель Страница 34

Нас допрашивал молодой комиссар. Допрос длился пять часов, нам пришлось рассказать все о себе и своих семьях. Два дня спустя нас допросили снова, задавали те же вопросы, только в ином порядке. Так продолжалось несколько дней, в конце концов мы оказались на грани нервного срыва, до того ошарашенными, что начали противоречить себе. Тогда на нас принялись кричать, что мы все лжем, и хотели добиться признания, что мы эсэсовцы и шпионы.

Потом три дня допросов не было, а на четвертый мы предстали перед так называемым судом. Я получил десять лет, Флайшман пятнадцать, но за что, нам никто не сказал. Длился процесс пять минут.

Вскоре после этого нас и еще около двухсот заключенных, мужчин и женщин, поздно ночью отвезли на железнодорожную станцию и загнали в товарные вагоны. В каждом вагоне назначили старосту, отвечавшего за все, что в нем происходит. Старосты были главным образом из бывших сотрудников ГПУ, которых почему-то выбрали расплачиваться за все преступления, реальные и воображаемые.

В нашем вагоне были люди из всех слоев общества. Был крестьянин в стеганой одежде и уродливых валенках. Рядом с ним лежал пожилой человек в сером костюме, грязном, измятом, но хорошего покроя; ботинки у него были такие, какие носят лишь представители высшего класса. Напротив меня сидела женщина в меховой шубе и элегантных шелковых чулках. Девушка рядом с ней была в рабочей одежде, несколько других были в летних платьях, несмотря на пронизывающий холод.

Поезд шел на восток, но куда именно, никто не знал. Трижды в день нас выгоняли из вагонов на поверку. Строили в одну шеренгу, потом сзади заходил солдат с плеткой, хлестал по плечу первого, выкрикивал «Один!» и так до конца строя. Как-то утром в нашем вагоне не досчитались одного заключенного. Бывший офицер ночью ухитрился открыть дверь и выпрыгнул. Староста вагона поплатился жизнью за его побег.

В Куйбышеве к нашему составу подцепили еще несколько арестантских вагонов. От холода и истощения ежедневно кто-то умирал. Трупы нас принуждали оставлять в вагоне и вытаскивать на каждую поверку, где они тоже получали плетью по плечу. Однажды, когда мы остановились в Богословске [33]на могучем Урале, наши охранники, казалось, свихнулись. Внезапно распахнули дверь и выпустили автоматную очередь прямо в вагон, где мы лежали, как сардины в коробке. После этого дверь закрылась под громкий смех. Две женщины пришли в истерику и по-собачьи завыли, глаза их были широко раскрытыми, неподвижными, изо ртов шла пена. Мы с Флайшманом принялись ухаживать за одной из них, двое бывших солдат — за другой. Пришлось приводить женщин в себя звонкими пощечинами, как на фронте, когда кто-то сходил с ума. Это неизменно действует, когда удары сильны и внезапны. Обе прекратили безумный вой, конвульсивно содрогнулись, а потом еще долго выплакивали свое потрясение.

Высадили нас в Тобольске. Исправительно-трудовой лагерь ничем не отличался от нацистских лагерей смерти. Нам объявили, что первые несколько дней мы будем работать на лесоповале, а потом нас отправят на различные предприятия. В нашем ослабленном состоянии работа в лесу была невероятно тяжелой, и хорошо, что длилась она недолго, иначе бы мы не выжили. Нас с Флайшманом отправили на подземный завод, выпускавший радиолампы, и, судя по тому, что говорили другие, нам повезло. Те, кого отправляли на патронные заводы, очевидно, мерли как мухи.

Спать нам давали пять часов в сутки. Кормили жидким рыбным супом — три раза в день, но без хлеба. Хлеб считался роскошью, видимо, потому, что тучные житницы у Черного моря были оккупированы.

Вскоре нас перевели в лагерь для расконвоированных. Оттуда брали людей на заводы и другие предприятия, не находящиеся в прямом ведении ГПУ, условия там были гораздо более человечными и по-человечески бестолковыми. Обращались с нами прилично, даже немного платили. При хорошей смекалке можно было устроить, чтобы начальник записал тебя в специалисты, после чего ты становился незаменимым.

Наш поезд тащился пять дней и наконец прибыл в Енисейск. По пути мы проезжали озеро Калунда, набрали там уйму вяленой рыбы и едва не умерли от переедания. Впервые за очень долгое время мы наелись до отвала — и как страдали от этого! Ослабленные желудки не могли переварить столь обильной пищи, хотя сомнительно, что даже здоровый желудок мог бы справиться с более чем тридцатью такими рыбинами. Нас сопровождали двое порядочных пожилых людей из так называемого «голубого» ГПУ.

Новый лагерь в Енисейске оказался значительно лучше прежних. Правда, там было тесно, но мы никогда не ложились больше, чем по двое в койку. Кроме того, были относительно свободными и жестокому обращению не подвергались. Наоборот, между заключенными и начальством существовали довольно приятные отношения. Каждое утро и вечер мы являлись на перекличку, состояла она в том, что ты называл охраннику свою фамилию, и он записывал ее на доске. После переклички надписи соскабливали ножом. Бумаги для таких процедур не было. Если ты не являлся на перекличку, можно было получить по уху, но зверски никого не избивали. Очень часто дежурный солдат просто спрашивал у кого-нибудь из заключенных, может ли он гарантировать, что отсутствующий находится в лагере, и если получал ответ «да», говорил предостерегающим тоном:

— Скажи ему, что на сей раз я его отметил, но завтра должен явиться, а то рассержусь всерьез. Нужно соблюдать какой-то порядок.

В этом лагере со мной произошел один из самых удивительных случаев. «Специалистов» там отбирали следующим образом:

— Что умеешь делать?

Понимая, что получить работу специалиста жизненно важно, мы с Флайшманом назвались «специалистами по моторам».

Нас записали в группу специалистов. Когда мы обратили внимание офицера ГПУ, что записаны «специалистами», а не «специалистами по моторам», он весело улыбнулся, подмигнул и сказал:

— И что же вы будете делать, если потребуется повар, а вы числитесь «мотористами»?

Он был практичным человеком.

Начали мы с изготовления деревянных гаечных ключей. Никто не представлял, зачем они нужны. Этой работой занималось двадцать пять человек. Через несколько дней нас перевели в цех, где делали компасы и тому подобные вещи.

Половина продукции завода шла на выброс. Мне даже в самых диких фантазиях не могло прийти в голову, что работу можно так саботировать. К примеру, там строили моторный цех, занято было на этой работе не менее шестисот специалистов. Принимались все меры, чтобы здание получилось хорошим. Архитекторы и чины из ГПУ по нескольку раз на день замеряли объем выполненных работ и зарывались в чертежи и синьки. За ходом дел с большим любопытством следил весь город. Достроенный в конце концов цех получился наклонным, как Пизанская башня, и все кроме ответственных за этот шедевр смеялись громко, неудержимо, в том числе и лагерное начальство.

Так же обстояло дело с машинами в цехах. Они постоянно ломались, и рабочие тут же принимались радостно кричать: «Машина встала! Машина встала!».