И будем живы - Валерий Горбань Страница 33

У-у-у, Пушной, с-сука!

Кряхтят бойцы. Не мог раньше подорваться? Два этажа вниз — до подъезда, двести метров — до исходного…

— Слышь, братан, ты бы жрал поменьше или бегал побольше, не дай Бог, в самом деле тебя вытаскивать.

— Да пошел ты! Типун тебе на язык!

Не послушал Бабадя доброго совета. И потом тщательно оберегал он в чеченских командировках внушительную мужественность своей коренастой фигуры. И даже укреплял ее, поскольку службу приходилось нести на стационарных блок-постах, недалеко от отрядной кухни. Но, ровно через год, под Серноводском, будет он бежать в цепи навстречу ураганному огню, хлопая незастегнутым броником по сбереженному животу и приговаривать:

— Пусть меня ранят, пусть меня убьют… и пусть меня понесут отсюда на руках!

А потом проявит пулеметчик незаурядное мужество, отбиваясь от наседающих боевиков и прикрывая товарищей. Поливал Бабадя врага длинными очередями на дистанции и короткими — в упор. И снова приговаривал:

— А вот вам в рот, чтоб я еще с этой дурындой бегал туда-сюда!

И уберег таки и товарищей и себя — большого и доброго.

В среду вечером первый взвод после штурмовки не расползся по домам. Приглашенный в качестве дорогого гостя Пушной проводил повторные занятия по минно-подрывному делу. Народ устал смертно, народ клонило в сон. Но слушали внимательно.

Утром в четверг в каждой пятерке первого взвода впереди шел боец, который не вертел головой по сторонам, а внимательно смотрел под ноги и перед собой. По сторонам его другие прикрывали. Шли журавлиным шагом, высоко поднимая и выбрасывая перед собой ноги. Так, даже если просмотришь растяжку, меньше шансов ее зацепить. Стоп! В двадцати метрах от исходного, поперек уже набитой за три дня в снегу тропы, прозрачная паутинка искрится. Лесочка!

— Растяжка!

Не дыша, перешагивают бойцы. Сколько же глаз нужно: под ноги смотри, по сторонам смотри, а сейчас — за угол, и перед носом — дом проклятый. Там вообще, не смотреть надо, а всей шкурой, как приемной антенной, работать.

Хлоп! — Справа, в полосе второго взвода, горькие вопли и черный клубок дыма над белым сугробом.

Ухмыляется первый взвод. Ага! Ну что, друзья-соперники? Как вам вчера вечером дома отдыхалось? В тот самый вечер, когда нам Пушной объяснял, что растяжки и мины лучше всего ставить на зачищенных противником, привычных и, вроде как уже безопасных, участках. На маршруте смены постов, например, где караулы уже на автопилоте ходят. Или на пути в туалет. Или на снежной тропинке, по которой взвод за эти три дня уже раз тридцать пробежал…

Чебан потрясенно на гранату смотрит. Так грамотно шли и вот те — на! С лестничной площадки пятого этажа к ним на четвертый Ф-1 выкатывается. Та самая, которую в народе «лимонкой» зовут, рубленая на дольки игрушка с разлетом чугуна на двести метров… Это же какая падла швырнула!..А ведь предупреждал Змей: даже в зачищенном здании могут вновь оказаться выползшие из схронов боевики. А тут, какое уж зачищенное? Группа Чебана первой шла и то еле-еле до четвертого этажа доцарапалась.

Граната, конечно, была учебная. А бойцы — настоящие, тяжелые…

Сегодня утром Змей объявил:

— С целью укрепления социальной справедливости, устанавливается следующий порядок. Не группа выносит подорвавшегося, или пораженного в результате неграмотных действий, а «убитый» выносит на исходный рубеж самого тяжелого члена своей пятерки. Чтобы прочувствовать, каково придется его товарищам, если он будет так же хлопать ушами в настоящем бою.

Народ в строю уже измотанный стоял, злой. На командира недобро поглядывал. А тут — оживились, смешки пошли. Четко Змей рассчитал: никто себя за дурака не держит, а потому каждый представляет, как он будет на чужой спине кататься…

Пыхтит Чебан. Четвертый этаж! Из пятерки — трое «убитых»: все, кто рот раскрыл и гранату разглядывал, вместо того, чтобы за ближайшую стенку заскочить. Сейчас каждый из покойников другана тащит. А кому своего не досталось — несет посредника, чтобы не обидно было. У посредника морда такая серьезная, будто не на горбу омоновца, а в черном «Мерседесе» едет.

Чебана истерика легкая пробила, хихикает, ноги заплетаются, вот-вот навернется вместе со своим живым грузом.

В ночь с пятницы на субботу, Пушной — невысокий, сухощавый, с тонкими черными усиками, делающими его похожим на элегантного героя-любовника из старых фильмов — под светом фонарика колдовал на крыше пятиэтажки. Наскучавшийся в одиночестве волк любопытно наблюдал с развевающегося зеленого полотна за этим коварным типом.

В радиусе одного метра от флага Пушной поднял уложенный на бетонной крыше рубероид, выдолбил полукругом несколько лунок, заложил в них китайские хлопушки, срабатывающие от сжатия, и любовно подсыпал в лунки адскую смесь собственного изготовления. Ноги не поотрывает, но вспышку будет далеко видать!..Рубероид лег на место. Пушной раскочегарил паяльную лампу и тщательно проварил засмоленные швы. Припорошив снегом и пылью мгновенно застывшую смолу, с наслаждением сунул скрючившиеся от мороза пальцы в меховые рукавицы.

Спускаясь по темной стылой лестнице, он снисходительно улыбался. Его самого в ГРУ учили по-другому. По поручению инструктора, кто-нибудь из провинившихся бойцов набирал в целлофановый пакет обыкновенного говна из солдатского туалета и снабжал «фугас» боевым детонатором. Пакет клали в двух шагах от работающего сапера. А проводки из него подключали к обезвреживаемой ловушке…

Капитан Симоненко, дважды разобранный на запчасти в далеких от России странах и столько же раз собранный хирургами, объяснял свою методику так:

— Вот то, что при ошибке ты будешь отстирывать, при настоящем подрыве от тебя только и останется.

— Но вы-то выжили, товарищ капитан?

— Я? Ты на меня не смотри. Я — редкий счастливчик, уникум. И то, между прочим, пока выучился, столько таких пакетов подорвал, что дивизия бы нагадить не смогла.

В воскресенье, в пятнадцать часов, опережая своих четырех друзей в победном рывке, Малыш протянул могучую ручищу к уже искренне ненавидимому зеленому флагу с наглой волчьей мордой.

На тридцатиградусном морозе рубероид теряет свою эластичность. Под кованым каблуком ботинка он не прогнулся, а хрустнул, словно раздавленный бокал для так и не принесенного шампанского…