Легион обреченных - Свен Хассель Страница 31

В сражении этот незначительный штатский преодолевает весь немалый накопленный страх, идет в бой и освобождает душу в этой великой драме жизни — смерти.

Нет! Душа не освободилась. Это насмешка. Перед нами не свободный человек, а обезумевшая, истеричная дворняжка, слепо повинующаяся страху делать что-то по собственной воле. Она делает именно то, чего никогда не хотела или по крайней мере не смела делать, но всю жизнь мечтала: убивает ради еды.

И поскольку при этом душа подвергается безумному риску смерти, она верит, что ее обладатель смелый человек, что ни жизнь его, ни смерть не будут напрасными.

Такова прозаическая правда.

Во всяком случае, я не верю лирическим поэтам войны. Никто не убедит меня, что война — лихое, волнующее приключение для настоящих мужчин, сафари для охотников, еще более богатых и могущественных, чем миллионеры.

Старик часто рассказывал мне о танковых атаках, в которых десятки танков были подбиты противотанковой артиллерией противника и экипажи заживо сгорели в них. Кроме того, я слышал бесчисленное количество раз, что атака в первом эшелоне — предприятие, из которого мало кто выходит живым. А мы, штрафной полк, всегда будем первыми.

— Свен, ты не забыл черкнуть несколько прощальных слов матери и любимой?

Вторгшийся в мои мысли серьезный голос Старика заставил меня вздрогнуть. Я взял листок почтовой бумаги и в слабом свете от приборной доски написал кое-что. Порта протянул мне бутылку и с усмешкой сказал:

— Глотни бодрящего, от него забудешь, что здесь стреляют не холостыми. Почувствуешь себя, как на учениях.

«Бодрящее» Порты оказалось чистым девяностошестиградусным спиртом, который он геройски стащил из лазарета. Потом я пил немало спирта, но всегда разбавлял его. Увидев мое лицо, Порта рассмеялся.

— Извини! Забыл сказать, что глотать нужно быстро.

К моему удивлению, Кроха приложился к бутылке и стал преспокойно пить. Порте пришлось отнять ее.

— Хватит. Мы не на рождественском празднике с елкой и хлопушками.

— Спасибо за угощение, дорогой Порта, — сказал Кроха и громко рыгнул. — Если отправлюсь в рай, потребую группу ангелов и заставлю их ждать твоего прибытия.

— Храни нас Бог, — произнес Старик. — Они думают, что попадут на небеса. Нет, мои маленькие, крылышки, которые мы получим, будут опаленными.

Снаружи еле слышно донеслись звуки команды, и вскоре на танк влезли несколько гренадеров. Поглядели с улыбкой внутрь на нас. Мы закурили по последней сигарете.

— Приготовиться к атаке! Пятая рота — вперед!

Ревя моторами, мы покатили через разрушенную деревню. Люки наших башенок были пока открыты, наверху позади нас сидели гренадеры, готовые спрыгнуть, когда начнется потеха. Порта неотрывно глядел в узкие смотровые щели, руки его сжимали рычаги управления. Старик стоял в башенке, твердо глядя в круглое смотровое окно. Плутон был готов открыть огонь из орудия, как только поступит приказ. Кроха открыл все укладки с боеприпасами и стоял, готовый заряжать орудие по мере того, как будут вылетать раскаленные гильзы. Я, сидя возле рации, в двадцатый раз убедился, что мой пулемет в порядке, и заправил в него длинную патронную ленту, обвивавшую меня, словно широкая плоская змея. Прозвучал смеющийся голос:

— Пятая рота, пятая рота. Говорит штаб. Всем танкам открыть огонь!

И тут началось светопреставление. Нас оглушали рев, гром, грохот, гул высвободившейся энергии.

Из стволов орудий вылетали огненными ножами длинные желто-красные вспышки. Кабина танка походила на ведьмин котел. Пороховой дым ел нам глаза и горло. При каждом выстреле пушки из замка вырывался острый язычок пламени. Пустые гильзы скапливались и с ужасающим лязгом скатывались вниз.

Я сидел с открытым ртом, глядя на местность, по которой мы с грохотом ехали. Внезапно увидел прямо впереди русских пехотинцев. Машинально сощурился, глядя на целик; указательный палец обвил гашетку, как положено по инструкции — вот оно! Холодным взглядом сощуренных глаз я смотрел, куда летят трассирующие пули, менял прицел и косил пехоту. Вдруг меня резко швырнуло вперед, и если б не подбитый кожей защитный шлем, я разодрал бы себе лицо о затвор пулемета. Старик обругал Порту, завезшего нас в глубокую снарядную воронку.

— Подожди, пока не начну вести твою тарахтелку так, как, по моему скромному мнению, нужно, — прокричал Порта.

Начала отвечать русская противотанковая артиллерия, и первые подбитые танки уже стояли, охваченные ярко-красным пламенем; к небу поднимались клубы густого, угольно-черного дыма.

Мы медленно продвигались вперед. Наши гренадеры укрывались за танком, готовые разделаться с русскими пехотинцами, как только мы прорвем их позиции. Около полудня иваны [27]стали отступать. Как только нас заправили горючим и снабдили боеприпасами, мы устремились полным ходом за отходившим противником. Остановились у деревни, где иваны заняли оборону, и пришлось выкуривать их оттуда; через четверть часа деревня была в огне, и мы носились по ней, давя всех подряд: солдат, мужчин, женщин, детей, животных. Если на пути оказывался горящий дом, мы с ходу крушили его, вздымая тучу искр; охваченные огнем бревна падали на танк, и создавалось впечатление, что мы тоже горим.

Русские солдаты умели умирать. Не раз горсточка их занимала стратегически важный пункт и замедляла наше продвижение, пока не расходовала все патроны или не гибла под гусеницами. Странно видеть, как человек лежит, сидит, бежит или ковыляет перед тобой, а ты, не сворачивая, едешь на него и давишь. Странно. Ты ничего не чувствуешь. Только сознаешь, что не способен чувствовать. Может быть, в другое время, через неделю, месяц, год, через пятьдесят лет. Но только не в эту минуту. Тут не до чувств; все это просто-напросто происходит, длится, картины и звуки остро воспринимаются и тут же погружаются в тайники памяти, чтобы ты впоследствии осмыслил их.

Мы повстречались с русскими тяжелыми танками, громадными чудовищами весом девяносто-сто тонн, с огромными 220-миллиметровыми орудиями, торчащими из внушительных башен. Однако в таком бою серьезной опасности они не представляли. Они были очень неповоротливыми, эти мастодонты. Мы подбивали их один за другим без особого труда [28].

После двух месяцев непрерывного наступления наша боевая мощь иссякла, и мы остановились у Подольска, города к югу от Москвы. Остановились среди русской зимы, свирепость которой границ не знает [29]. Тысячи немецких солдат погибли от ужасных обморожений. Без конца приходилось отправлять домой тех, кто лишился из-за гангрены руки или ноги.