Гепард - Джузеппе Томази ди Лампедуза Страница 28

Дон Фабрицио всегда любил дона Чиччо, правда, в основе его любви лежало сострадание к человеку, который, считая смолоду искусство своим призванием, посвятил ему всю жизнь и, даже убедившись в отсутствии у себя таланта и запрятав подальше неосуществленные мечты, до старости занимается своим делом, пусть и на более низком уровне, чем когда-то рассчитывал. Кроме того, сострадание князя вызывала исполненная достоинства бедность органиста. Но теперь к прежним чувствам примешивалось и нечто похожее на восхищение; голос в глубине, в самой глубине его высокомерного сознания спрашивал: а не повел ли себя дон Чиччо благороднее князя Салины и не преступники ли все эти седары, начиная с той мелкой сошки, что насиловала арифметику в Доннафугате, и кончая более крупными фигурами в Палермо и Турине? Не преступники ли они после того, как задушили людскую совесть? Дон Фабрицио тогда не мог этого знать, но пассивность, податливость, за которую в последующие десятилетия будут ругать жителей итальянского Юга, частью коренилась в бесстыдном посягательстве на первое свободное волеизъявление, прежде для здешних жителей невозможное.

Дон Чиччо отвел душу, раскрыв перед князем два свойства своей натуры: сначала — редко встречающееся врожденное благородство, потом — не менее естественный, но куда более распространенный снобизм. Дело в том, что Тумео принадлежал к «зоологическому» виду «пассивных снобов» — виду, подвергающемуся ныне несправедливому поношению. Разумеется, в Сицилии тысяча восемьсот шестидесятого года слова «сноб» еще не знали, но подобно тому, как чахоткой болели до Коха, так и в те далекие времена были люди, для которых подчинение, подражание и особенно боязнь доставить огорчение тем, кто в их представлении стоит на социальной лестнице выше, чем они, являлись главным законом жизни. Сноб — прямая противоположность завистнику. Тогда снобы именовались no-разному их называли «преданными», «любящими», «верными», и они жили счастливой жизнью, потому что даже мимолетной улыбки аристократа было достаточно, чтобы наполнить их день солнцем, а если она сопровождалась еще и столь лестными эпитетами, то понятно, почему снобов, поощряемых этими живительными милостями, прежде было больше, чем теперь. По причине все того же природного снобизма дон Чиччо испугался, не обидел ли он, чего доброго, дона Фабрицио, и спешно стал искать способ прогнать сумрак, омрачивший по его, как ему казалось, вине олимпийское чело князя. Самым подходящим и естественным он посчитал продолжить охоту, что и предложил князю.

Несколько несчастных бекасов и еще один кролик, застигнутые охотниками врасплох во время полуденного отдыха, пали под выстрелами, особенно беспощадными в тот день: как Салина, так и Тумео с удовольствием представляли на месте невинных животных дона Калоджеро Седару Однако ни пальба, ни клочья шерсти, ни перья, которые, сверкая на солнце, разлетались во все стороны, не могли сегодня умиротворить князя: по мере того как приближался час возвращения в Доннафугату, его все более угнетало чувство тревоги, досады и унижения от предстоящего разговора с мэром-плебеем. Что толку, что он мысленно называл убитых бекасов и кролика «доном Калоджеро»? Это нисколько ему не помогло. Но даже приготовившись прглотить пилюлю, он испытывал потребность получить о противнике более полные сведения, иначе говоря, узнать, как отнесутся люди к тому шагу, на который он уже решился. Поэтому дон Чиччо второй раз за этот день был озадачен прямым вопросом:

— Дон Чиччо, а что на самом деле думают в Доннафугате о доне Калоджеро? Вы тут всех знаете, вот и ответьте мне.

По правде говоря, Тумео казалось, что он уже достаточно ясно высказал свое мнение о мэре; но едва он собрался его подтвердить как вспомнил доходившие до него толки про нежные взгляды дона Танкреди, обращенные в Анджелике, и пожалел, что дал волю красноречию, которое могло прийтись не по вкусу князю, тем более что все сказанное соответствовало действительности. Одновременно он в глубине души порадовался, что вовремя укусил себя за палец, не успев сказать ничего плохого об Анджелике, и хотя палец еще побаливал, эта легкая боль действовала сейчас на дона Чиччо как целительный бальзам.

— В конце концов, ваше сиятельство, дон Калоджеро Седара не хуже многих других, кто пошел в гору за последние месяцы.

Скромность похвалы позволила дону Фабрицио проявить настойчивость:

— Видите ли, дон Чиччо, для меня весьма важно знатъ правду о доне Калоджеро и его семье.

— Правда, ваше сиятельство, заключается в том, что дон Калоджеро не только очень богат, но и очень влиятелен и к тому же скуп. Когда дочка была в пансионе, он ел с женой яичницу из одного яйца на двоих, но если надо, он за ценой не постоит. Поскольку каждый истраченный на свете грош попадает в чей-то карман, вышло так, что многие люди зависят теперь от дона Калоджеро. Скупость не мешает ему быть хорошим другом, и хотя за аренду земли он дерет с крестьян втридорога и тем приходится из кожи вон лезть, чтобы с ним расплатиться, месяц назад он одолжил пятьдесят унций Паскуале Трипи, который помог ему во время высадки, причем деньги ссудил без процентов, а это самое великое чудо с той поры, когда святая Розалия спасла Палермо от чумы. Впрочем, он умен как черт. Видели бы вы его весной, ваше сиятельство, когда он, без оглядки на погоду, пешком, верхом, на дрожках всю округу избороздил. И где он бывал, сразу возникали тайные кружки, готовилась почва для тех, кто должен был прийти за ним. Прямо наказание Господне! А ведь это, ваше сиятельство, только начало его карьеры! Через несколько месяцев он будет сидеть в парламенте в Турине, а через несколько лет, когда начнется распродажа церковной собственности, купит за гроши землю в Машиддаро и Марке и станет самым крупным землевладельцем в наших краях. Вот что такое дон Калоджеро, ваше сиятельство. Новые люди — они все такие, к великому сожалению.

Дон Фабрицио вспомнил разговор с падре Пирроне несколько месяцев назад в залитой солнцем обсерватории. Если предсказание иезуита сбывается, почему бы не примкнуть к новому движению, чтобы обратить его на пользу своего класса — хоть в чем-то, хоть для кого-то? Кто сказал, что это ошибочная тактика? Мысль о предстоящем разговоре с доном Калоджеро уже не так пугала.

— А другие члены его семьи? Что они собой представляют?

— Жену дона Калоджеро, ваше сиятельство, вот уже много лет никто, кроме меня, не видел. Она никуда не ходит, разве что в церковь, к первой мессе, в пять утра, когда там никого нет. В такую рань служба без органа идет, но я один раз специально поднялся ни свет ни заря, чтоб на нее посмотреть. Она пришла со служанкой. Я спрятался за исповедальней, оттуда плохо было видно, и если я разглядел донну Бастиану, то лишь потому, что под конец службы в церкви стало душно и она сбросила черный платок Клянусь, ваше сиятельство, она прекрасна, как солнце, и можно понять этого собственника, дона Калоджеро, который старается держать ее подальше от чужих глаз. Но как ни сторожи дом, вести из него рано или поздно просачиваются. Служанки, ясное дело, болтливы, и, судя по всему, донна Бастиана недалеко ушла от животного: читать не умеет, писать не умеет, время на часах определять не научилась, двух слов и то связать не может. Самка похотливая, красавица дремучая, больше ничего, для постели только и годится. Она даже дочку свою не любит.