Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944-1947 - Гельмут Бон Страница 25

— Я же музыкант! — сказал ей я.

Она меня знает и спрашивает, зачем мне бумага.

— Так как я хочу написать статью в газету о том, как вы заботливо лечите военнопленных, — отвечаю я и прошу Фермана перевести мои слова.

У этой статьи будет заголовок «В красном военном госпитале».

Мою статью надо будет потом послать в большой лагерь, который находится за лесом. А там офицер-политработник, который просмотрит мою статью, заинтересуется мной. И если он даже и не перешлет мою статью, прославляющую советских врачей, дальше в газету в Москву, то, по крайней мере, он должен будет запомнить мою фамилию.

Поэтому если я позже попаду в лагерь, в этот страшный рабочий лагерь за лесом, то хотел бы остаться на плаву, а не погибнуть вместе с этой серой массой пленных. Разве несколько недель тому назад не говорил капитан в штабе армии, что военнопленных посылают в политическую школу в Москву, а оттуда в Германию? У нас было много времени для составления планов.

— Должно быть, рабочий лагерь просто ужасен. — Ферман смотрит на меня лихорадочно блестящими глазами. — Попроси кого-нибудь, чтобы тебе рассказали, какое там огромное кладбище!

Когда молодой латыш с немецким именем отмучился и перестал будить нас по ночам своим надрывным кашлем, я записываюсь в погребальную команду.

В мертвецкой все стеллажи забиты трупами. Просто жуть берет, когда смотришь на них, — словно батоны белого хлеба у пекаря.

— Который из них наш? — спрашиваю я напарника, который уже не раз бывал здесь.

— Конечно самый худой! — спокойно отвечает тот.

В подвале стоит еще ощутимый сладковатый запах.

— А жирные трупы — это наверняка русские!

Мы с напарником натягиваем на головы капюшоны. Я накидываю на руки мертвеца пару старых портянок. Когда я через эти портянки хватаю мертвеца за руки и пытаюсь приподнять тело, его руки приобретают синюшный оттенок, как у общипанной курицы.

Обнаженное тело мертвеца, хоть он и кажется худым, как щепка, довольно сильно оттягивает руки.

— У меня руки сводит судорогой! — говорю я.

Но мой напарник продолжает свой бег! Как во время бега с тачкой! Мы опускаем мертвеца на песок. Отдыхаем.

— И почему они все еще не сделали носилки для переноски трупов! — переводя дух, восклицаю я.

— А тебе хотелось бы таскать еще и носилки? — возмущается мой напарник.

— Тогда возьмись теперь ты за руки, а я возьму ноги, — сдавленным голосом говорю я. Скорее бы дойти до кладбища!

— Давай! Пошли! — торопит он меня.

— Да, а за ноги, оказывается, нести гораздо легче!

К тому же теперь свисающая вниз голова мертвеца не болтается у меня между ног. Теперь мой напарник ведет разговор с головой мертвеца:

— Не опускай так низко башку, проклятый пес!

Я не думаю ни о нравственности, ни о воспитании. Я ни о чем не думаю, когда высказываю ему все, что у меня на душе:

— Прекрати паясничать! В конце концов, это же погребение! Ведь у него тоже была человеческая мать! Даже если его самого действительно хоронят как последнюю собаку! Так что заруби себе на носу: он не проклятый пес! Ты понял? Возможно, он проклят! Точно так же, как прокляты все мы, военнопленные! Но мы все еще люди. По крайней мере, по отношению друг к другу. Ты понял? А поэтому веди себя прилично! Понял?

Я в ярости швыряю портянки, которыми брался за ноги мертвеца, в грязь, в заросли крапивы, где валяются ржавые консервные банки и старые прохудившиеся ведра.

— Мне уже все осточертело! — говорит напарник, глядя на меня с сочувствием. Наконец-то мы на кладбище. Мы кладем мертвеца на стол рядом с могилой. Насколько хватает глаз, между пучками травы, пнями и зарослями камыша виднеются березовые колышки. Под каждым колышком дежит мертвый военнопленный.

Тут их бесчисленное множество. Их доставляли сюда на двухколесных тачках из рабочего лагеря и сбрасывали в вырытые могилы. Это просто ужасно.

Я обязательно должен что-то предпринять!

Что же будет с нашим мертвецом на столе?

Тут же подходит хирург со своими ассистентами. Вскрытие! Здесь проводится вскрытие каждого умершего военнопленного.

Легкие обычно черные! После того как врач их осмотрел, они первыми летят в яму. Вслед за ними сердце. Все внутренние органы легкодоступны, их не закрывает жировая прослойка. Все вниз, в яму!

В заключение крышку стола просто переворачивают!

Так закапывают мертвых. Лицом вниз. Пленные лопатами зарывают могилу. «Кто будет следующим?» — думают они.

Да какая разница!

— Ты еще должен съесть свой суп! — говорит мне толстый санитар, когда я возвращаюсь в свой барак.

— Мой суп? — удивляюсь я. Ах да, за это дают суп, мы заслужили его. В конце концов, погребение — это тоже работа!

Постепенно нас начинают привлекать к работе. Разве не прекрасно, когда мы разравниваем граблями широкую песчаную дорожку для прогулок? Внизу раскинулось озеро. Вот только ручка грабель немного тяжеловата. Но это ничего.

Наш конвоир, пожилой ветеран, советует нам:

— Помалу! — что означает «помедленнее, камрад!». Тут как в санатории.

Мы не просто сгребаем песок с безразличным видом. Так было только в самый первый день. Но один из нас, каменщик, у которого была своя крестьянская усадьба, придумал нечто новенькое:

— Сейчас мы тянем грабли наискосок! А теперь крест-накрест!

После нас на песчаной дорожке остается паркетный узор.

Несколько наших оболтусов, конечно, не могли не протопать по нашему красивому узору в своих разбитых башмаках.

— Эй! Вы куда, вот сейчас мы вам зададим! — кричим мы им вслед.

Не хватало еще, чтобы они испортили всю нашу красивую работу!

Когда ассистентка врача выходит из операционной палатки на песчаную дорожку, то сначала удивленно останавливается, прежде чем ступить на наш такой хрупкий песчаный паркет. Мы высоко оценили ее внимание к нашей работе. Тот, кто изобрел этот песчаный паркет, граблями осторожно снова стирает ее следы.

Юная ассистентка врача внешне очень похожа на мою жену.

— Она такая же высокая блондинка, — говорю я своему приятелю. — На свете есть много женщин со светлыми волосами, голубыми глазами и стройными длинными ногами. Но моя жена умела так трогательно-смущенно наклонять голову. Это было очень красиво.

Ферман часто говорит о своей жене, когда бредит в горячке:

— Бон, иди, пожалуйста, на спортплощадку, когда увидишь самолет.

— Какой самолет?

— Бон, ты всегда возражаешь. Иди, пожалуйста, к самолету. Это прилетела моя жена. И когда ты увидишь маленького мальчика в форме юнгфолька, то знай, что это мой сын. Скажи моей жене, что мальчик хочет остаться со мной. Ты можешь все это запомнить, Бон?