Кровь диверсантов - Анатолий Азольский Страница 22

По чьей прихоти оборвется его жизнь – не гадал. Исчезают постепенно те, кто был рядом с Вождем, уходят на задворки империи люди, знакомые с бытом вольного художника, солдата и канцлера. Вождь – временщик со скрытой тягой к самоубийству, и, спасаясь от грядущего возмездия, друг Адольф устраняет любимчиков, беря пример с большевистской банды. Где Видеман, командир батальона 17-го пехотного полка, которого боготворил ефрейтор Адольф Гитлер? Так и не стал Видеман генералом: мелкий дипломат, консул в Китае. Где шут Ганфштенгль, давший Вождю приют после разгрома путча и опекавший его долгие годы, пока не узнал, что Герингу дано указание: сбросить его с самолета, чтоб попусту не болтал? Где… Да много их, теперь настал и его черед. Тем более что оба Вождя – сообщники, равновеликие любовь и ненависть влекут их друг к другу, а у русского свои причины ненавидеть Вислени, который был с Риббентропом в Москве, который – сейчас это вспоминается сладостно – разрешил себе вольность, с явным отвращением отдернул руку, только что пожатую… Да и сам он, Вислени, преотлично понимает, что и с какой целью говорит, когда наставляет работодателей: «Медицинская помощь восточным рабочим?.. Обязательно. Но не наравне с немцами». Младенцу ясно, что большевики станут делать с теми, кто подбирал крошки с имперского стола, кто хоть краешком глаза увидел богатства Германии.

С усмешкой замечал за собой: на чудачества потянуло, на слова, что будто невзначай вылетают, – как в добрые мюнхенские времена. Ни с того ни с сего задавал ассистентам каверзные вопросы, поинтересовался однажды: последним самолетом в окруженный Сталинград – презервативы доставили? Ответа не услышал, но насладился угрюмым молчанием ассистентов. Не хотел объяснять, почему едет в городишко, вроде бы ничем не примечательный… Ничто его не связывало с ним, ни разу там не бывал, хотя служба могла занести его туда в далеком 1918 году, когда он, ротмистр Вислени, вместе с конно-егерским полком прорывал жидкий, ослабленный революцией русский фронт. А раз могла занести, то пусть фантазируют в Берлине, придумывая славянку в набитом клопами номере гостиницы «Бристоль», куда он прибудет после утомительной процедуры общения с «народом». Из Кенигсберга – самолетом до Ганцевичей, ближайший фронтовой аэродром русских – в шестистах километрах, нападение в воздухе исключается, тем не менее самолет, настоял он, будут сопровождать два «Мессершмитта». Посадка – в 16.00. Десять минут на приветствия и представления, в город – для высшего обеспечения охраны – еще раньше прибудет Готтберг, с собой привезет человек двадцать, командование временно перейдет к нему, да и комендант гарнизона, побрюзжав, обрадуется сему. Кстати, присутствие так называемой общественности не предусмотрено, даже с хлеб-солью никого из местных националистов он к себе не подпустит. В 17.00 – совещание в штабе. В 18.00 – ужин там же, пища сугубо солдатская. В 18.55 – выезд из штаба и через 5—10 минут (маршрут будет внезапно изменен) прибытие к месту встречи с личным составом батальона и тыловыми службами, – всего один сеанс в бывшем клубе железнодорожников, а не два, как в Минске, да и, понятно, где наскребешь «публику». Речь и награждение крестами – полтора часа или чуть более, но строго по рижско-минскому регламенту. В 21.00 – конфиденциальное совещание с хозяйственниками. В 22.30 – его препроводят в этот восставший из небытия «Бристоль». Там, возможно, он и будет убит.

Гибель. Небытие. Уход в мир иной – под увертюру к «Парсифалю», которая будет звучать в нем победно, потому что со смертью мирило будущее Германии, прекрасной страны. Вглядываясь в лица тех, кого одарял он крестами, не мог не замечать ожесточения нации, решившей до конца сражаться с русскими. Поражение за поражением, а в глазах солдат и офицеров разгорается мужество отчаяния, в душах тот сгусток психической энергии, который передастся поколению, зачатому этими людьми, и лет через двадцать нация обретет себя, возродит былое могущество в каких-то иных формах и превратит поражение в победу.