И будем живы - Валерий Горбань Страница 19

Дауд постучал в дверь: три коротких — один сдвоенный.

Выждал паузу, негромко сказал:

— Это — я.

Дверь бесшумно приоткрылась: ровно настолько, чтобы он мог втиснуться один, но никто не сумел ворваться вместе с ним.

В комнате было темно, лишь настольная лампа, стоящая на тумбочке у стены и развернутая отражателем ко входу, била ему в глаза электрическим светом, делая невидимым все вокруг.

Дауд плотно притворил дверь, одобрительно кивнул головой. Молодцы. Все делают, как он учил.

Легкая гибкая тень скользнула за его спину, защелкали дверные замки. Тонкие руки обняли его сзади и горячая, даже через куртку, щека прижалась к спине.

— Все хорошо, маленькая…

Дауд, привыкая к перепаду освещения, наклонил голову, протянул руку назад, привлек к себе дочь, ласково потрепал за волосы. Раньше бы они обязательно подурачились. Он, не поворачиваясь, ловил бы вертлявую озорницу за своей спиной, а поймав, долго крутил в воздухе, наслаждаясь ее веселым писком и заливистым смехом. Но теперь их любимое баловство осталось в прошлом, как и многое другое. И дело не только в том, что его девочка выросла. Просто, сегодня и того, что они могут быть рядом, было достаточно, чтобы хоть на миг почувствовать себя счастливыми.

Слепящий свет лампы скользнул в сторону. Раздался тихий щелчок, и следом, через секунду, очень своеобразный звук: слившиеся воедино стук твердого предмета о дерево и короткий лязг стали о сталь. Тот, кто слышал подобные аккорды сотни раз, понял бы сразу: это был щелчок предохранителя и звук автоматического оружия, поставленного на приклад.

Дауд шагнул вперед. Элиза стояла в проеме двери, ведущей в спальню, устало опираясь на стоящий у ее ноги ручной пулемет. Она сама-то была не намного выше этой смертоносной машинки. Как и дочь, Элиза была одета в джинсы, мужскую рубашку и свитер. Волосы коротко острижены. Надеть на них с Аидой кепки — два брата-подростка, даже хорошие знакомые сразу не узнают. Лицо Элизы было бледно, руки, обнявшие вороненый ствол, подрагивали. Дауд ласково и ободряюще улыбнулся, забрал оружие и занес в спальню, положив пулемет на его обычное место: на кровать, с краю.

Он неторопливо умылся, давая жене придти в себя после очередного пережитого ей испытания. Вот уже два месяца, как они переходили и переезжали с места на место, маскируясь и пряча свои лица, каждую минуту ожидая предательского выстрела из-за угла, внезапного нападения. И в те дни, когда они вынужденно бездействовали, затаившись в очередном убежище, приходилось спать вполглаза, во сне слышать все, происходящее вокруг. Из этого дома, предоставленного им старым другом, никто из них вообще не выходил две недели, даже во двор, даже по ночам. Нужно было укрепить слух, прошедший среди тех, кто их искал, что им уже удалось выскользнуть из города и укрыться у сельской родни. Но сегодня Дауду пришлось выйти из убежища, чтобы встретиться с людьми, готовившими их уход из Грозного. Перед тем, как ступить за порог, Дауд еще раз заставил жену повторить все, что она должна делать в случае опасности. По его жесточайшему требованию, если бы кто-то ворвался в дом, или он постучал в дверь тремя медленными сдвоенными ударами, Элиза расстреляла бы в проем двери весь магазин — сорок пять патронов. Дауд обещал ей, что упадет на землю, или увернется в сторону, подставив тех, кто сумеет его выследить. Обещал, понимая, что сделать это будет практически невозможно. А потом его женщины должны были попытаться уйти через подвал и задний двор. Если же не получится… И у Элизы, и у девятилетней Аиды на поясах, в черных сумочках-барсетках, хранилось по одной гранате РГО. Стоит выдернуть чеку и отпустить пластмассовый предохранительный рычаг, и никто не сумеет ни перехватить гранату, ни отбросить ее подальше. От любого толчка небольшие, насеченные в мелкую сетку шарики цвета хаки немедленно рванут, выбросив правильной сферой сотни стальных осколков.

В том, что его женщины смогут это сделать, Дауд был абсолютно уверен. Слишком многое им пришлось пережить, узнать и своими глазами увидеть за последние месяцы. Поэтому, даже если у Аиды дрогнет рука, ее мать никому не позволит коснуться грязной лапой ни себя, ни тоненького тела ее единственного теперь ребенка.

— Все готово. Сегодня мы выберемся в село.

— С кем?

— С нами поедет Заявди. А на посту, через который мы выедем из города, сегодня дежурит Анзор.

Элиза задумалась.

Заявди был двоюродным братом Дауда по материнской линии. Этой осенью, поддавшись на уговоры новой власти, он вернулся на службу в МВД, под руководство Казбека Махашева — нового дудаевского министра. От большинства своих соратников хитрый, комбинативно мыслящий Махашев отличался предельным рационализмом и откровенно предпочитал безыдейных профессионалов религиозным фанатикам. Поэтому, он, с одной стороны, провел блестящую операцию, в результате которой чеченцы, осужденные за разные преступления по всей России, были стянуты в «родные» колонии и СИЗО, а затем оказались на свободе, в национальной гвардии и в других силовых структурах. Но, с другой, он же сделал все возможное, чтобы привлечь на сторону дудаевцев максимальное количество бывших сотрудников милиции. А, когда один из новоявленных исламских «замполитов» стал резко возражать против возвращения в МВД людей, «служивших российской империи», Махашев только брезгливо бросил ему:

— А кто преступления будет раскрывать? Ты?!

Заявди, конечно, не входил в руководство, занимая скромную должность оперативного дежурного МВД. Но, именно благодаря этой должности, его хорошо знали и руководители на местах и многие рядовые сотрудники. К тому же, министерское удостоверение нового образца и легальный, закрепленный за ним «на постоянку» автомат Калашникова, по нынешним временам — наилучшие пропуска. И главное: Заявди был не только очень близким, по меркам Чечни, родственником, но и порядочным, надежным человеком.

А вот Анзор… Тоже из родни, но — седьмая вода на киселе. И натура у него гниловатая. Он служил в национальной гвардии, в невысоких чинах. Но нос задирал страшно, стал вдруг истинно верующим мусульманином (раньше еле помнил, в какую сторону надо обращаться при совершении намаза), не гнушался взятками и поборами даже со своих, прихихикивая: «Не для себя, а во имя службы»…