Не спешите нас хоронить - Раян Фарукшин Страница 18

Ай, нафиг всех! Я, откровенно наслаждаясь чувством защищённости, упираюсь лбом в стену и на минутку закрываю глаза. Хорошо бы поспать.

— Эй, салабоны, — где-то сзади пронзительно свистит офицер, — время не ждёт!

Сосед, стволом автомата приподняв съезжающую с лыжной шапочки каску, глазами манит меня к себе и, подёргивая бровями, указывает на остов сгоревшей легковушки, слегка присыпанной бледным утренним снегом:

— За ней тормознуть можно, если что.

— Ага, давай, до умывальника, на счёт «три», — с неохотой отрывая лоб от стены, и не въезжая в суть дела, соглашаюсь я. — Куда?

— Да вон, тачка посреди улицы, «шестёра».

— А-а! Чё-то только она торчит там, как гроб посреди кладбища. Не нравится мне она. А вдруг заминирована?

— Ты чё? Да кому это надо? Давай-давай, раз-два-…

Боец у умывальника, про которого мы уже почти забыли, резко дёрнул головой и, сильно стукнувшись об роковую сантехнику, завалился набок. Каска, глухо цокнув об асфальт, откатилась от хозяина метра на два. Пулемёт и гранатомёт, необъяснимо перемешавшись с мёртвыми, согнутыми в локтях руками, неказисто торчали стволами в разные стороны.

— … три.

Бойцу снесло нижнюю половину лица. Полчерепа.

— Вот тебе и Старый Новый год!

У застывшего тела, быстро поедая мягкий пушистый снег, образовывалась небольшая тёмная лужица, в неясных бликах которой отражалась убывающая в небо душа. Она печально улыбалась и магнетически манила меня за собой.

— Достоялся, дурень! Говорили же… — Сосед нервно замотал головой и сильно ударил кулаком по стене. — Снайпер, опять долбанный в лоб снайпер! — Сосед психовал уже по серьёзному. Подпрыгивая на месте, он принялся колотить стену и руками, и ногами одновременно.

— Ты чего, а?

— Порву этого урода! Я его достану! — давясь слюной, шептал Сосед, — и порву!

Я отрешённо смотрел на очередную нелепую смерть молодого российского паренька и громко, выгоняя воздух через раздираемый негодованием нос, сопел, чтобы хоть как-то скрыть от себя самого стыд полного бессилия. Что я могу изменить? Ничего! Я бессилен в своём стремлении помочь. Я немощен и несвоевременен. Я и сам не знаю, намного ли я переживу его. Намного ли? И зачем? Мне вдруг показалось, что нет никакого другого мира, кроме этой войны. Нет ни дружбы, ни любви, ни радости, ни счастья. Нет жизни в согласии и примирении. Нет никакой гармонии, нет свободы, нет независимости, нет терпимости, только низменная своим всепожирающим страхом война. Война, с её ненавистью и завистью, с болью и жестокостью, с изуверством и вандализмом, с бесправием и пошлостью. Подлая, коварная, трясущаяся в смертельной болезни стерва, с кривыми ногами под худым тщедушным тельцем, с тощими, опирающимися на иссохшую палочку руками, с неясным, спрятанным под платком взглядом, ковыляя дрожащей походкой, шла навстречу мне война.

— Друга моего убили, падлы! — одетый в потрепанную зелёную фуфайку и рваные ватные штаны, низкорослый пухленький боец неожиданно стартанул от нас к умывальнику, одновременно выпуская из своего калаша короткие очереди в сторону пятиэтажки. Недобежав до убитого друга нескольких шагов, боец, видимо поняв абсурдность своего поступка, остановился. Посредине улицы.

— Назад, бля, назад! — Сосед, практически прилипнув к стене, чуток из-за неё высунулся и дал очередь поверх головы отчаянного толстячка.

— Уроды, вашу мать, падлы! — тот стоял на месте и, лихорадочно тряся головой, автоматически повторял: — Падлы, уроды недобитые, падлы…

— Ну чё ты делаешь, конь! Назад, я сказал! Э! — Сосед громко свистнул и толстячок, словно проснувшись от долгого сна, встрепенулся, развернулся, и успел только один раз шагнуть в нашу сторону, как, дико взвизгнув, вскинул руками к небу, выронил автомат и упал животом на асфальт. Упал, широко раскидав в стороны и руки, и ноги. Парню разодрало задницу. Одной маленькой пулей ссекло всё его мягкое место.

— Замертво?

— Хер его знает, уж наверняка …

Боец лежал без движения, и толстый ватник быстро намокал и пропитывался кровью.

— Убило…

Но боец не погиб. Ещё пару секунд пролежав неподвижно, он вдруг задёргался и, хаотично скребя пальцами по мелким камешкам потрескавшегося от времени асфальта, заорал оглушительным нечеловеческим голосом:

— Доктора! Доктора мне! Доктора! Доктора сюда!

Безразлично глянув на застывшего в паузе Соседа, я вручил ему свой автомат и, даже не пригибаясь, бросился к раненому.

— Ну ты даёшь! Айболит хренов! Тебя кто спасать будет? Усман! — закидывая оружие за спину, без раздумий метнулся вслед за мной восстановившийся после лёгкого шока Сосед.

Добежав до раненого, я присел на корточки и осторожно взял его за руки, Сосед схватился за ноги. Мы привстали.

Поднимаю глаза: медленно, по всей длине неровной, изрезанной выбоинами дороги, и до скоропостижно скончавшейся во вчерашнем пожаре легковушки. Поднимаю глаза и встречаюсь с ней. Я вижу её. Мою смерть! В облезлой шапке-ушанке и ободранной чёрной дерматиновой куртке, смерть бросает СВДэшку на крышу сгоревшего автомобиля и, особо не прицеливаясь, нервозно дёргая примёрзшим к железяке пальцем, выстреливает в меня. В меня! Я вижу пулю, вижу потому, что не увидеть эту пулю невозможно. Это — моя пуля. Я вижу, как она летит в меня, в мою голову, в моё лицо, в мои глаза. В мою душу. Я медленно закрываю глаза и, готовясь ко встречи со смертью, жмурюсь. Жмурюсь, как ребёнок от солнечного зайчика в жаркий майский день, жмурюсь, вспоминая школьный утренник на девятое мая в пятом классе. Мы стоим в парадном строю, пожилой директор толкает торжественную речь, ученики замерли. Двигаться нельзя, и только красные галстуки, празднично шурша, развеваются на тёплом ветру. Я — пионер, и нарушать дисциплину не хочу, вертеть головой и отворачиваться не буду, а просто зажмурюсь. Жмурюсь. Дук-дук-дук — сердце стучит в ушах. Дук-дук-дук — я чего-то жду. Я жду смерти. Где она? Что-то больно щипает за бровь. А! Непроизвольно открыв рот и высунув язык, с силой жму зрачки глубоко вовнутрь белков. Захлопываю рот. О! Кровь на языке! Чувствую! Что-то пощипывает над глазом. Чувствую! Чувствую? Чувствую! Могу думать, двигаться, дышать! И, значит, смерть ушла чуточку левее, лишь ветрено ободрав мне левую бровь, пробив насквозь алюминиевый рукомойник и прощально взвизгнув, смерть ушла. Исчезла! Приоткрыв глаза, сквозь призму ультрафиолета вижу, как открывается рот директора, чётко произносящего свою, годами заученную речь, как мерно и патриотично колышутся алые знамёна Родины, блестя серпом и молотом, и цветом своим напоминая, каким громадным трудом далась та священная победа над фашистским злом, ничтожно посмевшим выступить против моего великого народа. Да, мой народ — самый великий! Да, моя страна — самая лучшая! Да, моя армия — непобедима! Да, моя жизнь — полная, полная восторгов, радости, любви! Я — гражданин СССР! Я сияю, мою грудь распирает от гордости. Я чувствую бурный прилив положительной энергии. Щёки горят пунцом, свежий воздух заполняет лёгкие, сердце переполнено счастьем. Я горжусь тобой, страна! Да, чувство гордости за свою Родину — лучшее чувство! Лучшее. Я прихожу в себя.