Вьетнамский кошмар - Брэд Брекк Страница 176

Белла-Кула — конец пути, самый далёкий запад, которого только можно достичь. Это дикое побережье, вытянувшееся вдоль каботажного пути на Аляску, знаменито своими бескрайними еловыми и кедровыми лесами: они сразу вызывают в памяти сказку о волшебном лесе, в котором запросто можно повстречать скандинавского тролля, собирающего плату за проезд под мостом через речку Нусгалч. Здесь мы укрыты от внешнего мира и географически, и физически, ибо эта долина застывших верхушек туманных дождевых лесов — особенное убежище, заповедник диких созданий: в нём лысые орлы и огромные гризли по-прежнему каждую осень собираются у реки Атнарко ловить идущий на нерест лосось; здесь сдержанная настороженность к людям «оттуда» является понятной реакцией крепышей-горцев, желающих сохранить свой малолюдный мирок и привычный порядок вещей.

Кто их осудит? Они хотят сохранить этот Рай нетронутым.

В этой долине я провёл самые счастливые годы.

Я взял в аренду маленькую глухую ферму в деревушке Фирвэйл, назвал её «Ивы» и с двумя своими псами и тремя безымянными котами-мышеловами вселился в избушку-страрушку, что стоит у поворота дороги в дальнем конце долины примерно в миле от западной граница национального парка «Твидсмюир». У меня был участок в 15 акров, я топил дровяную печь, освещал жилище керосиновой лампой, таскал воду и сколотил уборную, которую из озорства расписал под американский флаг: в ней я перелистывал каталог Сирса и размышлял о своих грехах.

Несколько раз в неделю на стареньком и ржавом грузовичке я мотался за 15 миль в Хагенсборг за почтой и почесать язык с народом у магазина. Ну, а если надо было в банк, купить новое топорище или записаться к врачу на приём, чтоб достать занозу, то приходилось ехать в Белла-Кулу, 60 миль туда-обратно.

Здесь я нашёл жизнь, которую искал. Хорошо было выпасть из цивилизованного мира.

Я работал в «Курьере», газетке, печатавшей новости долины, Западного Чилкотина и побережья, и был на все руки мастер: писал заметки, очерки, редакторские статьи, делал снимки и торчал в фотолаборатории, занимался макетированием, монтажом и даже распространением.

Но у меня не сложились отношения с издателем, поэтому на следующий год я уволился из газеты и, чтобы свести концы с концами, занимался чем придётся. Был я и рыбаком, и лесорубом, и маляром, и плотником, и пожарным, и фотографом, а ещё докером — грузил лес на большие пароходы из Кореи и Японии, сельхозрабочим и внештатным корреспондентом.

Но, чёрт возьми, первая зима была просто класс! Я приехал из города и ни в чём не разбирался. И если я делал что-то не так, некому было наставить меня на путь истинный.

Не то чтоб я не знал, как топить печь. Но — мама родная! — у меня не было дров. Я возвращался с работы поздно вечером, уже в темноте, а изба моя стыла от холода, и тогда я ломал ветки у росшей за домом ольхи и разводил огонь. Но я не экономил топливо, и среди ночи огонь гас. И в 6 утра я стучал зубами. Я вставал с постели, и кости мои скрипели и визжали, когда я становился босыми ногами на ледяной фанерный пол. Дров было в обрез. Я отрубал ещё пару живых веток от дерева и запихивал в печку вместе с бумажным мешком. Но огонь снова гас. А потом кончались спички.

— Как тут люди живут? — кричал я собакам. — Какого лешего я здесь потерял? Ума не приложу, как здесь жить…

Меня не сильно расстраивало пламя из дымохода, которое я пытался залить, забравшись с ведром воды на крышу и свалившись с неё. Меня не напрягал пожар на крыше или пожар на кухне, хоть во всём этом было мало радости. Я не переживал из-за замёрзших ливнестоков, или высохшего колодца, или щелей в стенах, сквозь которые задувал злой восточный ветер, или из-за полёта кубарем с горки, что высилась за моим домом. Меня не доставали нахальные мыши и шустрые лесные хомяки, которых я гонял из спальни, или гризли, приходившие в гости по ночам и воровавшие мои яблоки и сливы.

Я был готов к чему-то подобному.

Но меня достал грипп. Вот что меня доконало…

Так вышло, что в начале февраля случилась оттепель, и я вышел пилить дрова новенькой цепной пилой налегке и промок от пота и мороси. И простудился.

В тот же вечер у меня тупо заныла голова и заломило мышцы. Я лёг в постель пораньше, но к утру поднялась температура и я слёг с гриппом. Меня поразило, как быстро это случилось. Лихорадка усиливалась, и я никак не мог устроиться поудобней. Я надел тёплое шерстяное бельё, купленное в магазине «Копас», и укрылся стёганым одеялом на гусином пуху, но всё так же дрожал и стучал зубами.

Грипп вцепился в меня изо всех сил.

От вируса лекарства нет. Всё должно идти своим чередом. Я понял, что даже глоток неоцитрана не принесёт облегчения. Я потерял счёт времени и не знал, день ли за окном или ночь. Есть я тоже не мог. Пища была холодная, а я был слишком слаб, чтобы встать и развести огонь. Теснило грудь. Лёгкие наполнились мокротой, и даже лёжа я дышал с трудом. Я подумал, что вот умру, а труп мой найдут лишь через несколько недель. Кто тогда в эти дни будет кормить собак?

Я налегал на аспирин, но толку от него было чуть. Кроме того, появился гайморит, и голова болела так, словно по ней ударили топором. Проходили дни, и мне становилось хуже и хуже.

Я пил только воду; инфекция перекинулась на уши, и на другой день я был глух как колода.

Тем временем переменилась погода. Похолодало, поднялась метель, и дом занесло снегом на три фута. Я подумал, что если чего-нибудь съесть, это придаст мне сил, и пополз на кухню и как-то умудрился растопить печь. Достал из холодильника три сосиски и бросил на сковороду. Привалясь к стене, я смотрел, как они брызгали и шкворчали. Вдруг жир вспыхнул, а я стоял, как зачарованный, и пялился на пламя.

О-о-о-о, смотри — огонь. Горит мой ужин. Красивое пламя. Но огонь на кухне — не к добру. О нет, это пожар. Кухня горит. Так и избушка сгорит. Надо что-то делать, вот только что…

Я трясся в лихорадке и ничего почти не соображал, а пламя уже лизало стену за печью. Наконец, я схватил сковородку, открыл дверь и швырнул её вместе с сосисками в снег. При этом сам свалился с крыльца, а подняться не хватило сил.

Я немного полежал лицом вниз и понял, что надо вставать и во что бы то ни стало вернуться на крыльцо. Но ноги, обутые в мокасины из лосиной шкуры, скользили по снегу, и я скатывался назад. В конце концов, мне удалось подняться на крыльцо и вползти в мёрзлую стынь бревенчатого дома.

Я забывал кормить собак, и им было ой как не сладко. И забывал выпускать их на волю, и они загадили дом.

Ещё пришла мысль, что если помыться, то полегчает. И я вылил ведро ледяной воды в бочку. Но пока мылся, услышал голоса. Голоса многих людей, входивших и выходивших их дома. Смех и шутки в зале. Однако собаки не лаяли. А до меня пока не доходило, что я оглох.

Я подумал, что это друзья приехали навестить меня. Ведь болезнь продолжалась уже неделю; и я поторопился выскочить из бочки. Как здорово увидеть всех. Когда же в кальсонах я вышел в зал, там никого не оказалось. Я вышел на порог искать следы колёс на снегу. Но снег лежал нетронутым. Я выглянул в окно. Стоял мой одинокий грузовичок, укрытый толстым снежным покровом, и отвал снегоочистительной машины ещё не добрался до моего участка дороги.