Кровавое безумие Восточного фронта - Хельмут Нойенбуш Страница 17

Больным полагалась миска рисового супа. Мне показалось, что этот суп и поставил меня на ноги. Сначала я выдержал один день, потом еще один. На моих глазах скончались несколько моих товарищей. Может, я окреп от тех краюх хлеба и глотков молока, которыми потчевали меня в шахте русские? Однажды в коридоре я увидел Хааса. Наш бывший надсмотрщик сидел на горшке, кожа да кости, он был явно на последней стадии дистрофии. И тут у меня перед глазами со всей отчетливостью предстали сцены его издевательств над своими же товарищами. Не выдержав, я бросил ему: «Вот и до тебя очередь дошла, надеюсь, не выползешь отсюда». Справедливость восторжествовала — Хаас так и не покинул стен изолятора.

Январь 1945 года

Еще пару месяцев назад в этом лагере при шахте насчитывалось до 2 ООО пленных. Теперь, в начале 1945 года нас осталось всего 300 человек, да и те полумертвые.

Однажды врачиха объявила: «Транспортабельные будут переведены в больницу». К этому нужно было подготовиться. В бараке появилась ванна, в котле вскипятили воду. Сначала нас наголо обрили, причем не только голову, но и все тело, чтобы избавиться от вшей. После этого нам разрешили отмыть в ванне себя самих. В одной и той же воде мылись человек по семь, а она, между тем, уже после помывки одного превращалась в кисель. Мне и самому верится в это с трудом, но мы несколько дней, в чем мать родила, дожидались отправки в больницу, укрываясь на ночь какими-то тонкими тряпицами.

Больница в Краснодоне

10 января в лагерь прибыл крытый брезентом грузовик. Русский офицер зачитал фамилии тех, кто поедет. Я тоже оказался в этом списке. Нам выдали штаны и рубаху из тонкой материи, но нижнего белья не предусматривалось. Босиком по снегу мы, помогая друг другу передвигаться, поковыляли к грузовику Едва мы тронулись с места, я прошептал про себя: «Куда угодно, только подальше от проклятой живодерни». Ехать пришлось километров сто, нас трясло немилосердно, причем не только на ухабах, но и от холода. В конце концов мы прибыли в Краснодон. Здесь располагался госпиталь для военнопленных. Я увидел знакомые ряды колючей проволоки. У входа нас дожидались майор и женщина-врач. Качая головами, они с изумлением оглядывали нашу одежду — мол, в такой мороз в одних рубахах!

Перед тем как распределить по палатам, нам все же выдали нижнее белье. В каждой палате стояло по 20 коек. Здесь лежали в основном румыны, по двое на одной кровати. На каждое отделение полагался один русский врач, один врач-румын и медсестра. Один румын, тоже из пленных, надзирал за всем госпиталем. С первых минут он невзлюбил немцев и австрийцев и скрывать этого не собирался.

Сначала наш рацион состоял из чая, так что, после нескольких дней пребывания здесь, мы еще сильнее исхудали. Вероятно, голодом рассчитывали обуздать нашу дизентерию.

Позже нам стали выдавать на завтрак хлеб, сливочное масло и молоко. Иногда квашеной капусты с рыбой. На обед: щи и пару ложек каши, обычно пшенной или же овсяной. Вечером суп с хлебом. Вначале нам давали какие-то лекарства, но точно не знаю, какие именно. В остальном каждый был предоставлен самому себе. «Не поможешь себе сам — не поможет никто».

Март 1945 года

Я и в самом деле отдохнул немного. Теперь уже чаще вспоминался недавний период работы на шахте. Всех триста выживших распределили по трем близлежащим госпиталям. Судя по всему, моя смерть пока что откладывалась.

К нам в госпиталь доставили и двух ребят, которых я знал по лагерю. Это был судетский немец Ханке, Иоганн Шатц из Маутхаузена и Карл Цайльхофер из Санкт-Петера-ин-дер-Ау. Все были в ужасном состоянии, в особенности Карл. Так как я уже оправился, то старался ухаживать за ним. Но тщетно — 5 марта 1945 года он скончался от дистрофии. Последними его словами были: «Лоис, если ты все же окажешься дома, оповести мою семью, и дарю тебе свое кожаное портмоне, возьмешь под подушкой. Всего тебе хорошего». По возвращении домой я в земельном суде Вайер подписал соответствующий документ — объявление безвестно отсутствующего лица умершим.

Я пробыл в госпитале с января по октябрь 1945 года. Сюда поступали все новые и новые больные. Тех, кто оклемался, снова отправляли в рабочие лагеря. Мое длительное пребывание я могу объяснить вот чем: поскольку физически я вполне окреп, меня то и дело использовали для ухода за другими, ослабевшими больными и, кроме того, на разных текущих работах. В том числе и в прачечной. Фактически я слился с персоналом госпиталя. Но перечисленные обязанности были не из легких. Выносить горшки, ухаживать за больными, приносить им поесть, кормить их — все бы ничего, но вот видеть, как на твоих глазах человек умирает и ты ничем не можешь ему помочь, вот это было для меня невыносимо.

По распоряжению румын-стукачей нередко меня назначали на самые жуткие работы. Дело в том, что умерших, перед тем как похоронить, относили в подвал, там осуществлялось вскрытие для установления причины смерти. Тело анатомировали, извлекали из него сердце, легкие, печень. Возможно, для последующего использования в качестве учебных препаратов. Я же должен был зашивать проволокой вскрытые трупы перед тем, как их увозили для захоронения в братских могилах. Даже после смерти их не оставляли в покое. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, у меня мороз по коже. И я вынужден был отключать разум и чувства, потому что только так можно было сохранить рассудок и вообще выжить. Но однажды я все же пожаловался женщине-врачу, мол, такая работа, и без перчаток. Надо сказать, она отнеслась к моим словам с пониманием: «Да, да, конечно, этим должны и будут заниматься врачи».

Несколько недель я работал подручным на стройке. За мной заезжал какой-то гражданский чин и после работы отвозил обратно. Работать с гражданскими всегда было выгоднее — можно было передвигаться без охраны, иногда и рассчитывать на угощение.

В нашу палату № 12 завезли новую партию больных — 20 человек. Врач-румын попросил меня ухаживать за ними. Я согласился. Ни один из них был не в состоянии ходить и даже встать на ноги, несколько человек почти сразу же умерли. Мне тоже приходилось несладко — часто поднимали ночью, поскольку требовалась моя помощь.

На дворе сооружали что-то вроде погреба. Румын-стукач, из тех, что заправляли всем в госпитале, велел и мне помогать рабочим-строителям. Я запротестовал — у меня и с больными было хлопот полон рот. Это объяснялось просто — он захотел вместо меня всунуть кого-то из своих.

Протесты мои ни к чему не привели, ибо в госпитале процветала лагерная мораль — всем здесь заправляли румыны. В конце концов меня и еще тридцать человек направили работать на огороде, расположенном чуть поодаль госпиталя. Причем половина нашей группы состояла тоже из румын.

Работать приходилось с 7 утра и до темноты. Охранял нас какой-то гражданский, довольно противный тип — постоянно подгонял и вообще шпынял нас. Мы устраивали грядки, высаживали картофель и овощи, но чаще всего пропалывали сорняки. Но нам строго-настрого воспрещалось есть что-нибудь из произраставшего на огороде. Двое пленных румын варили суп в военном котелке и с хлебом раздавали его нам на обед. Нам, немцам, они умышленно выдавали меньше, чем своим соотечественникам. «Ничего, ничего, я найду способ выйти из положения», — повторял я про себя.