"А зори здесь громкие". Женское лицо войны - Баир Иринчеев Страница 15

Я родилась в Воронеже в семье работников искусства. Бабушка моя пела в Воронежском народном хоре, отец был режиссером театра, мама в этом же театре играла. Мамина сестра была солисткой Харьковской оперы, дядя был певец — вот такая семья у нас была. Я была обычная школьница, училась хорошо и спортом занималась, крепкая, здоровая девчонка была. В оборонных кружках я не принимала участия, потому что больше тяготела к искусству — играла на сцене, пела. Учась в школе, я только в лыжном кроссе была победительницей, но еще я занималась верховой ездой и большим теннисом. Это мне сильно помогло развиться в физическом плане.

Когда началась война, мне шел четырнадцатый год. В день начала войны я была дома. Я помню, что женщины прибежали с криками, что война началась. Мы все выбежали на улицу, побежали к репродукторам. Там уже стояли толпы народа, и я тоже там стояла, слушала выступление Молотова. Так началась война. В августе 1941 года, в самом начале войны, у меня родилась сестренка. Седьмой класс я доучивалась кое-как — Воронеж уже бомбили, не до учебы особо было. Нашу школу забрали под госпиталь, нас перебазировали на окраину города в маленькую школу. Занятия шли в четыре смены, и первая смена начиналась в 6 часов утра. Чтобы не опоздать на занятия, надо было в полпятого встать.

Мы в 1941 году ходили по госпиталям с концертами — пели, читали стихи. Отца проводили на фронт в октябре 1941 года. Зимой 1941/42 года стало очень трудно с продуктами. Наша соседка работала продавщицей в продуктовом магазине. Она приглашала меня по ночам, и я помогала ей: на отдельные листы я наклеивала отоваренные карточки — на один лист отдельно карточки по 200 граммов, на другой лист по 400 граммов, на третий — по 800 граммов. Соседка на счетах подсчитывала, сколько всего карточек отоварено в магазине. За эту работу она мне давала или кусочек хлеба, или булочку. Откуда это у нее было — это не мое дело, но так было: она ложилась поспать, я добросовестно наклеивала эти карточки, и потом она их считала. Еще зимой 1941/42 года я с моим двоюродным братом и сестрой ходили, ломали заборы на топливо. Отопление же у нас в Воронеже было печное. Мороз, снег, темно. Мы заборы раскачиваем, а собаки начинают лаять! Мы в снег падаем, ждем, пока они успокоятся, и затем опять заборы раскачиваем и ломаем.

А в июле 1942 года в Воронеж вошли немецкие танки. [11]Мы жили уже не в квартирах, а в подвалах. Потом в наших подвалах появились немецкие жандармы — с бляхами на груди, в рогатых касках. «Руссиш швайн, вег, вег!» Нас всех выгнали, построили в колонны и с жандармами, с собаками гнали полтора месяца пешком в Курскую область, в город Фатеж. Был ли это концлагерь, или просто рабочий лагерь, или лагерь для перемещенных лиц — не знаю. Мы ремонтировали разбитые шоссейные дороги примитивными инструментами — лопатами и чурбаками для прессовки грунта. Как с нами обращались и как нас кормили, рассказывать, наверное, не стоит — все было как во всех немецких концлагерях. В конце ноября 1942 года немцы начали отправку в Германию. Я числилась в списке для отправки, так как туда немцы отбирали самых молодых и крепких. Мне тогда шел уже пятнадцатый год, и я тоже должна была отправиться в Германию. Но как будто судьба была против этого — за три дня до отправки я затемпературила. Немцы страшно боялись тифа, и меня сразу отправили в изолятор. Таким образом я избежала отправки в Германию, но этого не избежали несколько моих родственников — две мои тети, сестры моего отца, мой двоюродный брат и двоюродная сестра были увезены в Германию этим эшелоном. В конце войны они были освобождены американцами.

Я осталась в лагере. Уже наступил декабрь, выпал снег, и нас больше на ремонт дорог не гоняли. Тем более что немцам в это время хорошо дали прикурить в Сталинграде, и это аукнулось даже на нашем лагере в Курской области. Мы не знали, что наши разбили немцев под Сталинградом, — в нашем лагере не было подпольной организации, но по внешнему виду немцев, по их поведению, по понурости и унынию мы поняли, что где-то им дали хорошо. Немцы перестали нас гонять на работы, а потом и кормить, и охранять. Мы стали потихонечку разбегаться по окрестным деревням.

В этом концлагере умерла моя бабушка, а мать с годовалой сестренкой на руках сумела выжить только потому, что пристроилась на кухню. В самом начале февраля 1943 года пришли наши. Однако у нас сохранился такой страх, такой ужас перед оккупацией, перед отправкой в Германию, что у нас у всех было такое чувство: «А вдруг они вернутся?!» И на семейном совете мы решили, что я должна уйти с этими нашими войсками. К тому времени мне уже исполнилось пятнадцать. Мы все вместе сочинили легенду, что я потерялась, никого у меня нет и некому за мной присмотреть. Я пошла из села в село, потом пристроилась на какой-то эшелон, и в одном из сел я увидела медицинскую часть. Там на воротах висел белый флаг с красным крестом, и я решила туда пойти. Я хорошая артистка, потому что до войны играла в профессиональном театре, которым руководил мой отец. Я поплакала, меня приютили, и в первую очередь накормили. В первый раз за столь долгое время я ела настоящий хлеб! Сложно представить себе счастье есть настоящий, пахнущий, вкусный хлеб! Потом меня спросили, что я умею делать. Я ответила, что все умею делать, и действительно, я умела многое, потому что росла неизбалованной. Мне сказали, что в одной хате будет аптека, и приказали привести ее в порядок. Я пошла туда, начала прибираться, а сытый соловей ведь поет! Я забралась мыть окна и начала петь во все горло, а репертуар у меня был огромный — от русских народных песен, что пела в хоре моя бабушка, до оперных и опереточных арий, так как мы часто посещали театры в Воронеже. Современные песни тех лет я тоже прекрасно знала. На мое пение сбежался весь медсанбат — и сестры, и врачи, и раненые, кто мог ходить. «Вот эту песню знаешь?» — «Знаю». — «Спой!» — «А вот эту знаешь?» — «Да!» В общем, я выдала целый концерт. Затем мне начали давать разные задания: ухаживать за ранеными, бегать туда-сюда с поручениями. Так что я начала работать в медсанбате «на подхвате». В медсанбате решили, что такой ценный кадр в тыл отправлять они не будут, тем более что я немного отвлекала раненых своим пением, писала для них письма. На мое счастье, в медсанбате организовывались курсы санинструкторов, и меня зачислили на эти курсы. А раз меня зачислили на эти курсы, то я приняла присягу. Меня поставили на довольствие, выдали форму. То есть я стала полноправным солдатом. Когда я окончила эти курсы, мне присвоили звание младшего сержанта и направили в 109-й гвардейский стрелковый полк нашей 37-й гвардейской стрелковой Речицкой, дважды Краснознаменной орденов Суворова, Кутузова [1-й степени] и Богдана Хмельницкого дивизии. [12]Так я стала дочерью 109-го полка нашей дивизии. Это как раз был конец мая — начало июня 1943 года.