"Штрафники, в огонь!" Штурмовая рота - Владимир Першанин Страница 14

Моя «работа» изменилась после одновременной гибели в первом батальоне снайпера и его напарника. Они укрылись под сгоревшим танком Т-34 на нейтральной полосе и за утро сняли немецкого офицера и пулеметчика. Показалось мало. Но немцы их засекли, подогнали свой танк и всадили в укрытие штук семь зажигательных снарядов. Какой дьявольской смесью были начинены снаряды – неизвестно. Но «тридцатьчетверка», и так сгоревшая до основания, на этот раз пылала так, что смотреть было жутко. Сгорело и расплавилось все, кроме брони и гусениц. Танк осел на полметра, я сам ходил смотреть.

Снайпер сгорел в железной утробе, а помощник, обгоревший до костей, сумел отползти метров сорок, и здесь его исколошматили перекрестным огнем несколько пулеметов. Рассказывали, когда вытаскивали ночью, от тела отваливались куски. Исковерканную винтовку, которую он до последнего не бросил, доставили в штаб дивизии. Обоих бойцов представили к ордену Отечественной войны. Если не утешение, то память родителям.

– Видел? – поучал меня Ведяпин. – А ты меня слушать не хочешь. Необдуманно вели себя ребята. Ни за грош погибли. Отползать им надо было.

– Ага, как ящерицам, – фыркал я, хотя в душе был согласен, что погибшие непростительно промедлили. – В следующий раз стрелять я буду. Хватит у тебя на хвосте сидеть.

На очередной вылазке старший сержант опередил меня. Но я уже закусил удила, и чтобы не портить отношений, он сдался и временно взял на себя роль наблюдателя. Я сразу же позорно промахнулся с четырехсот шагов, хотя фриц с полминуты вертел башкой и даже высунулся по грудь. Пуля стеганула по брустверу, сантиметрах в тридцати от немца, и тот мгновенно исчез. Я не учел боковой ветер. Зато на другой день, учтя все ошибки, снял пулеметчика. Вояка, видно, был ценный, потому что, кроме пулеметов, по нам ударила автоматическая пушка «собака», которая своей захлебывавшейся быстрой стрельбой напоминала лай дворовой собаки. 37-миллиметровые снаряды буквально простегали каменистую осыпь, но опоздали.

Мы уже перемахнули в заранее выдолбленное в глине укрытие, защищенное бруствером, и лежали, слушая вой мин, которых высыпали даже больше нормы. Все же молодец Иван! И ложбинку предусмотрел, которую мы ночью целый час углубляли, и эти норы, в которые мы сумели забраться незамеченными.

С того дня я несколько уравнял свое положение в нашей снайперской паре и через раз работал как стрелок. Когда довел счет до пяти фрицев (шестого не засчитали, не было свидетелей), меня вызвал комбат, похвалил и пообещал представить к медали. Присутствующий при этом замполит высказал две претензии: что я не бываю на комсомольских собраниях в своей восьмой роте, где я состою на учете, и что устраиваем позиции слишком близко к траншеям. Мы с Ведяпиным после выстрела исчезаем, а мины летят в людей.

– В седьмой роте два дня назад бойца убило…

– Ив седьмой, и в третьей! И не по одному погибло, – вдруг разозлился комбат. – Люди сидят, никакой активности. Пулеметчики цинк патронов спалят и докладывают – дюжину фашистов ухлопали. Минометный взвод, те вообще за неделю и пушку разнесли, и три пулеметных гнезда, а фрицев в докладной аж два десятка карандашом на бумаге перебили. Да если б каждый из нас по одному гаду убил или даже крепко ранил, война бы уже кончилась. А боец Першанин шесть немцев ухлопал. Почти отделение. Ладно, иди, Першанин. А к своим траншеям не жмитесь, комиссар дело говорит. Ваши же друзья расплачиваются.

– Мы не жмемся. Ближе ста метров от окопов никогда позиции не оборудуем. А чаще…

– Иди, иди! Так и воюй!

На следующий день мне присвоили звание «младший сержант». Пил я тогда мало и накопил почти полную фляжку водки. Обменяли с Иваном у тыловиков подобранные на нейтралке трофеи (наган, складной нож, стопку открыток с голыми бабами, плоскую немецкую фляжку на пятьсот граммов и еще кое-какие мелочи) на бутылку спирта, две банки кильки и кусок сала.

Вообще-то наган я себе хотел оставить. Полезная штука, но Иван сказал, что найдем и получше. Выпить как следует ему хотелось.

Отметили успехи в «своей» восьмой роте, пригласив Василия Шишкина, Асхата Абдулова, Федю Малова, Семена. Поговорили о жизни, о письмах из дома. Я рассказал, что получил письмо от старшего брата Федора. Половину вычеркнула цензура, но главное, Федя был жив и, судя по намекам, воевал по-прежнему под Ленинградом.

– Конечно, вычеркнули, – сказал Семен, с трудом прожевывая старое жесткое сало. – Полгорода от голодухи вымерло. Людей штабелями в ямах хоронили.

Помолчали и выпили за погибших. Шишкин пожаловался, что все обещают присвоить «младшего лейтенанта» и тянут. А он взводом уже четыре месяца командует.

– Столько не живут, – отпустил мрачную шутку Семен.

– Типун тебе на язык!

Федя Малов рассказал, что призвали в армию сразу двух младших братьев: родного и двоюродного.

– Хорошо, если месяца три подготовиться дадут, а то сунут в маршевую…

Он не договорил. Новички гибли пачками. И под самолетный огонь первыми попадали, и снайперы их чаще убивали. Любопытные, как цыплята. Поговорили о знаменитом Восточном вале, который Гитлер воздвиг по Днепру. Немцы сбрасывали листовки и обещали, что «остатки» Красной армии будут перемолоты при штурме укреплений, и, как обычно, приглашали переходить на их сторону.

– Какой дурак сейчас пойдет? – сказал Семен. – Наши везде наступают. Вот в сорок втором, помню, сотнями переходили. Сам видел.

Я хотел поддеть бурчливого Семена, не собирался ли он перебегать, но раздумал. Выпили за семьи, за детей, у кого они были, и потихоньку разошлись. В тот день я еще не знал, что больше этой компанией мы никогда не соберемся. Пополнившийся людьми и техникой полк после короткой передышки снова пошел в наступление. Шла битва за Днепр. Штурм этого долбаного Восточного вала.

В конце сентября дивизии и полки нашего Воронежского фронта, позже переименованного в 1-й Украинский, с огромными потерями форсировали Днепр. На правом берегу был создан знаменитый Букринский плацдарм (г. Великий Букрин), который сыграл важную роль в успешном наступлении наших войск, а позже – во взятии Киева.

Но до масштабов фронта мне, восемнадцатилетнему мальцу, было далеко, как до Луны. Вся моя жизнь ограничивалась масштабами третьего батальона 295-го стрелкового полка и ставшей родной восьмой роты. Мы шли, ведя бои за бесчисленные Первомайки, Кричевки, Ольховатки и прочие деревушки и маленькие городки, большинство из которых я и названия не знал.

Что осталось в памяти от тех сентябрьских и октябрьских боев? Первой серьезной потерей для меня стала гибель Феди Малова. Малой! Он совсем не был малышом, крепкий, решительный парень. Красивый. Вместе со взводом бежал под огнем в атаку. Несколько осколков снаряда пробили ему грудь и живот. Он умер через несколько минут, находясь в сознании. О его смерти мне рассказал Абдулов. Федя не мог представить, не верил до конца, что умирает. Пытался встать, просил:

– Надо врача скорее. Я ведь буду жить?

Он истек кровью, и его последние минуты были мучительными не столько от боли (вряд ли он ее чувствовал), а от тоски и жалости к матери. Его похоронили в братской могиле. Когда я пришел туда, там был только холм. Саперы сколачивали дощатую пирамиду, выжигали раскаленным гвоздем фамилии и инициалы тех, кого сумели опознать. Но через день-два тяжелый снаряд разнес памятник и раскидал останки погибших. Федю Малова хоронили дважды.