Русская рулетка - Валерий Поволяев Страница 14

Перед глазами у раненого всё плыло, ночь расцветилась красными дымными огнями, от потери крови он ослаб. Понятно было — отбиться не удастся, песенка его спета. Раненый покривился лицом, выдавив из горла застрявший взрыд, и вручную оттянул затвор пистолета. Широков понял, что сейчас произойдёт, вскочил с отчаянным криком:

— Стой! — протестующе вскинул над собой карабин. — Стой, говорю!

Он бы и в воздух дал предупредительный выстрел, если бы у него были лишние патроны, но патронов не было, они шли на жёсткий счёт, как и хлеб, поштучно.

Лежащий налётчик мученически скривил лицо, приподнялся на локте, сделал это из последних сил, и воткнул себе в рот ствол пистолета.

— Не надо! — что было мочи закричал Широков. — Сто-ой!

Но налётчик уже не только не видел бегущего к нему пограничника, но и не слышал его — красная трескучая пелена заслонила перед ним всё пространство, ни одного просвета не осталось… Надо было как можно скорее нажать на спусковой крючок пистолета. Лишь бы в последнее мгновение не отказали ему пальцы, лишь бы хватило сил…

— Сто-ой! — Широков нёсся к налётчику, почти не касаясь ногами земли, он летел, думая в эти краткие миги только об одном — как бы спасти этого человека, и совсем наплевать было замбою, кто он — белый, красный или зелёный, ведь жизнь дороже всех политических убеждений вместе взятых, второй жизни ведь ни у кого не будет, ни у правых, ни у неправых. — Сто-о-ой!

Налётчик пошевелил стволом пистолета во рту, засовывая его поглубже. Говорят, в последний миг своей жизни, перед тем, как уйти, человек обязательно думает о матери, реже — об отце, ещё реже — о доме, в котором вырос, и собственном детстве, но этот человек ни о чём таком не думал. Он просто вспомнил своего близкого друга штабс-капитана Родионова, который застрелился в Ростове, — видение перед ним возникло очень отчётливо, ярко, будто глаза раненого не были залиты болью, кровью, ещё чем-то, он увидел штабс-капитана и тот ободряюще подмигнул ему, — в девятнадцатом году Родионов налил в ствол пистолета воды и выстрелил себе в рот. Выстрел снёс ему половину головы. Родионова узнали потом только по погонам, да по массивному обручальному кольцу, отлитому из белого золота…

В следующее мгновение налётчик нажал на спусковой крючок пистолета. Выстрела на этот раз не было слышно совсем, он заглох, зяжатый зубами. Картуз, пробитый пулей, слетел с головы налётчика, следом на землю шлёпнулся мокрый ошметок — кусок черепа с пристрявшей к нему плотью — кожей, волосами, ещё чем-то, налётчик ткнулся лицом в землю, дёрнулся два раза и затих.

Широков подошёл к нему, опустил карабин стволом вниз, пробормотал горестно:

— Эх, мужик, мужик, что же ты наделал? Зачем же так? — покрутил головой, словно бы не хотел верить в происшедшее. — А ещё голубая кровь! Самое последнее это дело — стреляться, — покривившись, Широков снова удручённо покрутил головой, стряхивая с себя оторопь, потом махнул рукой: все слова сейчас бесполезны… Поздно произносить их.

За спиной у Широкова суетились мужики. Поняв, что стрельбы больше не будет, они теперь тушили один горящий дом и второй тлеющий, третий дом тушить было уже поздно, он сгорел.

Широков вытянул шею, на щеках у него проступили желваки. Он пытался понять, достигла банда пулемётной засады или нет, не слышно ли стрельбы? Нет, ничего не было слышно. Только шипела вода, трещали головешки, с хрустом ломались перегоревшие деревяшки да матерились мужики. Надо было спешить на помощь к Логвиченко. А с другой стороны, в самую первую очередь нужно было эвакуировать раненого на заставу, и чем быстрее, тем лучше.

Он повесил карабин на плечо, остановил полуголого мужика в мокрых портках:

— Товарищ, срочно требуется лошадь — отвезти раненого на заставу. Лошади в деревне есть?

Тот вытер ладонью нос, откашлялся, пот забил глотку:

— Щас сделаем, — оценивающе прищурил один глаз. — Только до заставы, но не дальше. Лошадей далеко не отдаём, сам знаешь…

— Не дальше заставы, — пообещал Широков, — у нас своих лошадей полно. Где застава находится, знаешь?

— Бывал пару раз.

— Поспеши, прошу тебя, товарищ… Вместе с раненым бойцом. А я — к своим.

Логвиченко лежал вместе с напарником на небольшой песчаной куртине, совершенно голой, это ощущалось даже в ночи по дыханию плоского взлобка, под ствол пулемёта он подложил полуголую осклизлую деревяшку, с трудом найденную в темноте, и ждал.

— Стрельба в деревне затихла, — свистящим шёпотом сообщил напарник.

— Слышу.

— Значит, идут сюда.

— Уймись! — шикнул на паренька Логвиченко, развернулся к лощине боком, приложил к уху ладонь, некоторое время подержал, слушая пространство и шевеля губами, будто читал что-то, зацепиться было не за что, и он произнёс разочарованно: — Показалось!

Улёгся за пулемётом поудобнее, поправил деревяшку, подсунутую под ствол:

— Тихо!

Напарник чуть не подавился словом, готовым выскочить из него, выставил перед собой карабин и прошептал задавленно:

— А я что — я ничего.

Логвиченко огляделся — вроде бы почудилось ему, что он услышал щёлк ветки под неосторожной ногой, но щёлканье не повторилось, внутренний сцеп в Логвиченко ослаб, пограничник обвял чуть… Через мгновение приподнялся — минуты перед всяким боем, даже малым, самые непростые, организм изводится, обескровливается, обезвоживается от ожидания, слабеет, этого не надо было бы допускать, но Логвиченко ничего не мог с собою поделать, — он боялся пропустить банду.

В том, что она пойдёт по лощине и наткнётся на его пулемёт, он был уверен, да и командир, замбой Широков, не мог ошибиться. Широков знает больше его, видит больше, в конце концов, он главнее Логвиченко… Но пуста была ночь.

Пожар в деревне пошёл на убыль, недобрая багровость потихоньку убиралась с тёмного плотного неба, её словно бы кто-то стёр влажной тряпкой, выстрелы тоже стихли — может, там, в деревне, всё и закончилось? И никто сюда уже не придёт? Может такое быть, а? Может, только Логвиченко в это не особо и верил. Он ждал. С поста его мог снять только командир.

Через несколько минут ночь заволновалась от прилетевшего откуда-то ветра, ветер вначале прошёлся понизу, по траве и песку, потом, разогнавшись, взмыл вверх, к кронам деревьев. Зашумели невидимые в темноте листья, испуганно заорала разбуженная ворона, но потом всё стихло, стихло очень быстро, и Логвиченко понял — это был сигнал ему.

— Идут, — стараясь быть спокойным, проговорил он, ощупал внезапно сделавшимися сырыми пальцами ствол пулемёта, словно бы от этого что-то зависело, повторил, уже не для самого себя, для напарника: — Идут!