Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944-1947 - Гельмут Бон Страница 14

— Ну, наконец-то прибыли! — сказала блондинка. Стоя на пороге дома, который часовой нашел, проплутав несколько часов, она посветила мне в лицо фонариком. — Сейчас вас отведут в вашу квартиру. Завтра я поговорю с вами!

— Извините, но не мог бы я получить еще сегодня вечером хоть немного хлеба со склада? — попросил я, стараясь придать своему голосу как можно больше твердости. В этот день у меня во рту не было еще ни крошки.

— Сегодня вечером? Да уже глубокая ночь! Подождите минутку!

Она вынесла мне из дома надкусанный кусок хлеба. По моей оценке, граммов сто пятьдесят.

— В такое время я не смогу найти больше. Это моя собственная пайка хлеба. Съешьте его поскорее!

В то время я еще не знал, было ли это опять всего лишь игрой. Да, в сущности, мне было все безразлично.

«Тебе надо бы раздобыть этой ночью побольше хлеба! Возможно, прямо сейчас на новой квартире!» — подумал я, поспешно жуя полученный хлеб.

Конвоир опять долго водил меня туда-сюда, пока мы не прибыли на место. Согнувшись, он прошел в низкую дверь. По-прежнему было темно. Чья-то рука направила меня вперед, заставила опуститься на колени. Ах, здесь, оказывается, солома. Хорошая, теплая солома. Я должен здесь спать. Ну разумеется!

Когда невидимая рука отпускает меня, у меня мелькает мысль, что, наверное, это хозяин дома. Настоящий русский крестьянин с седой бородой.

— Пан! Хлеб есть? — шепотом прошу я.

Но тот лишь что-то недовольно бурчит в ответ, как потревоженный бык. Да и наивно было надеяться получить хлеб глубокой ночью!

Я натягиваю на свою уставшую голову капюшон. Какое блаженное тепло! Снаружи время от времени раздаются какие-то возгласы. Похоже на слово «германцы». Возможно, это такой пароль? Куда же это я попал?

В конце концов я засыпаю. Когда на следующее утро я открываю глаза, то первое, что вижу, — это узкий, шириной всего лишь в несколько сантиметров, солнечный луч на стене, которая возвышается в каком-то метре от моих ног. Я поворачиваюсь на бок. Оказывается, что тот человек, который спал рядом со мной, никакой не русский крестьянин, хотя у него и есть борода, как у апостола. И он ни слова не знает по-немецки. Якобы. Он латыш. Настоящий великан… в эсэсовской форме! Что такое?

В темном проеме двери стоит красноармеец с автоматом наперевес. Я в тюрьме. Красноармеец грозно поводит автоматом из стороны в сторону, обводя все наше маленькое помещение — вероятно, отдел предварительного следствия — и какой-то темный люк подвала, из которого доносится хриплый кашель.

Что? Я в тюрьме? Все-таки попал!

Чтобы справиться с только что потрясшим меня фактом, я вынимаю из кармана свой маленький словарик. Лишь бы думать о чем-нибудь другом!

Шпрахе — язык.

Шпрехен — говорить.

Шпренген — поливать.

Шпрой — мякина.

Так я пытаюсь успокоиться. После того как прошел час, часовой забирает у меня словарь. Но вскоре снова возвращает его мне.

Латыш, который тоже приподнялся со своего ложа, говорит на ломаном немецком:

— Почему ты учить? Скоро… — Он делает красноречивый жест, сдавливая свое горло, и злорадно хрипит:

— Повесить!

Но я тем не менее продолжал зубрить свои слова.

Шпринген — прыгать. Шпринген — прыгать.

Шпроссе — ступень. Шпроссен — ступени.

У меня не было больше былого ощущения смерти. На этот раз она найдет меня ни в приподнятом настроении, ни в состоянии, достойном сожаления. Если ей суждено прийти, то она придет!

Впрочем, суп, который они принесли нам, был хорош. Только опять его было слишком мало! Но, возможно, в этом был виноват этот проклятый латыш, который налил мне меньше, чем себе. Почему? Почему ему досталось больше, чем мне?

В конце концов двадцать первого марта они вывели нас после обеда на улицу. До этого времени ни одна живая душа не беспокоилась о нас. Обо мне, о латыше и о трех бородатых русских из подвала. На снегу, ярко освещенном весенним солнцем, мы должны были раздеться. Полностью, догола.

Но нас действительно отправили всего лишь в русскую баню. Латыш, этот жирный жеребец, вылил столько воды на раскаленные камни, что маленькая, почерневшая от дыма баня мгновенно наполнилась паром. Вместе с потом грязь литрами стекала с моего тела. Мы поочередно намыливали друг другу спины. Какое же это было наслаждение!

Распарившись, красные как раки, мы выбежали на улицу. Трое худощавых русских и я лишь немного обтерлись снегом. Зато жирный латыш валялся в нем, как свинья, похрюкивая от удовольствия.

После бани у нас у всех было приподнятое настроение. Разве уже не наступила весна? Даже в тюрьме можно жить! Нас побрили. Я получил чистое белье.

В тот же вечер меня повели на допрос. Приказали заложить руки за спину. Я держался на ногах довольно неуверенно, меня пошатывало, и я едва успел отпрыгнуть в сторону, когда какой-то разъяренный офицер попытался сбить меня с ног своей лошадью. Мой конвоир чертыхнулся вслед всаднику. Он дернул меня за рукав и что-то вынул из своего кармана. Откуда у него футляр от моих очков?

— Камрад, там ты нике говорить!

Ах, до меня дошло, он украл футляр из кармана моего комбинезона, когда я мылся в бане. Все же я, видимо, уже опять что-то собой представлял, раз он боялся, что я сообщу об этом во время допроса.

— Ничеоо, товарищ! — успокоил я его. Да и к чему мне это! Во время допроса я оказался лицом к лицу с давешней блондинкой.

Она тщательно заполняла длинную анкету, как типичный бюрократ. И только тогда она в заключение спросила:

— Как вы поживаете?

Я немного помолчал, прежде чем ответил:

— Отлично!

В последующие дни меня еще три раза водили на допрос. Только тогда, когда вдали появлялся офицер, конвоир приказывал мне держать руки за спиной. Он даже сам показывал мне, как нужно это делать:

— Вот так, товарищ!

Во время второго допроса блондинка взяла в руки анкету, которая была заполнена в первый раз, и, пытливо глядя на меня, как строгий экзаменатор, еще раз опросила, словно неуспевающего ученика. Я получил оценку «очень хорошо»! Мои показания дословно совпали с теми, которые я дал в первый раз.

Во время третьего допроса — ранним утром — все проходит совершенно по-другому.

На столе уже не стоит чернильница. Он покрыт скатертью. Рядом с пачкой сигарет «Ява» лежит закрытый фотоаппарат.

У блондинки сегодня гостья. Ее подруга, дородная женщина-врач с каштановыми волосами, заплетенными в косу, уложенную как украшение вокруг головы. Стройная блондинка и ее дородная подруга так быстро щебечут по-русски, что их слова звучат как стихи.

Сегодня хороший день.