Вестники Судного дня - Брюс Федоров

Вымощенная отшлифованным булыжником улица пологим тягуном тянулась вверх и, если бы не разнывшаяся от старой фронтовой раны левая нога, то идти можно было бы вполне сносно. Федор Терентьевич Бекетов не любил узкие пространства и поэтому заранее сошёл с ленточного тротуара, прилепившегося к аккуратным палисадникам невысоких двухэтажных домов, предпочитая держаться на проезжей части улицы.

– Нет оперативного простора, – бывало отвечал он, если считал нужным удовлетворить чье-то назойливое любопытство, почему он не любит всё узкое и чем-то ограниченное.

В этот ранний утренний час маленький тихий городок на северо-востоке Германии уже оживился, и его улицы и переулки начали постепенно наполняться населявшими его людьми, которые один за другим покидали свои уютные жилища и торопливо направлялись по неотложным делам. Всем им хотелось в срок оказаться на рабочих местах в многочисленных административных конторах, уютных кафе или запустить моторы станков в небольших производственных мастерских. Немецкая дисциплина и педантичность – неоценимые качества, когда требуется точно и качественно выполнить любую поставленную задачу или, что ещё более важно, договориться о правилах поведения и жизнеустройства в рамках какого-нибудь муниципального образования или «Общины – Gemeinde». И ровно эти же несомненно высокие человеческие достоинства могут стать проклятием для умного, образованного и в общем-то добропорядочного народа, когда он превращается всего лишь в инструментарий для реализации чей-то бредовой идеи, и несчастьем для других людей.

Нога ещё более разнылась, когда резиновый наконечник трости, которую Фёдор Терентьевич прихватил с собой для пешей прогулки, вдруг так некстати соскользнул с горбыля мостового камня и в то же мгновение боль молнией пронеслась от колена вверх и вонзилась куда-то между рёбер под самое сердце.

– Verdammte Steige – проклятый подъём, – правая щека Фёдора Терентьевича слегка поджалась, словно от болевого спазма. Что сказать, когда далеко не молод и разменял седьмой десяток лет? Когда уже не понять, отчего становится больнее, то ли от возрастных физических недугов, то ли от горьких воспоминаний, тяжкой ношей лежащих на душе.

Он оглянулся. Этот неприметный городок с обычным мало о чём говорящем названием Цвекау ан дер N, что примерно в тридцати километрах к северо-западу от Лейпцига, был ему немного знаком и выглядел почти так же, как и в конце апреля 1945-го. Такие же, как и в том памятном победном году, добротные, выступающие вперёд фасады домов, подметённые улицы, вымытые дорожные указатели и подкрашенные городские урны. Каким-то чудом война обошла этот аккуратный немецкий городок, оставив его почти нетронутым к радости местных жителей и к удовлетворению советского командования, решившего разместить в нём один из своих стационарных госпиталей. Благо, большинство зданий оказалось нетронутым по той простой причине, что батальон эсэсовцев из Бохума, имевших своей задачей оборонять Цвекау до подхода основных сил, решил, что не стоит испытывать судьбу и лучше оставить этот населённый пункт на попечение местных фольксштурмистов, и двинулся в западном направлении, очевидно рассчитывая на встречу с передовыми отрядами англо-американских войск.

Тогда, как и сейчас, тоже была весна. Липовые деревья раскрыли свои нежные, ещё не потревоженные летним зноем листочки, черёмуха украсила ветки белоснежными плюмажами, а утренний воздух благоухал медовыми ароматами всевозможных первых цветов. Военная гроза сдвинулась куда-то вбок в направлении ещё корчившегося в кровавых муках Берлина, а здесь, в притихшем и сдавшемся на милость победителя немецком городке уже забрезжил рассвет долгожданной мирной жизни. Души советских солдат и офицеров, измотанные четырёхлетним ненастьем непрерывных боев, постепенно успокаивались.

Оживала надежда на возвращение из опостылевшей Германии в свои разрушенные и потому ещё более родные края.

Цвекау был для ветерана Бекетова лишь эпизодом в его долгом фронтовом пути, малозаметной точкой на топографической карте боевых действий, куда он доставил своего боевого друга, получившего так некстати в конце войны осколочное ранение в область грудной клетки, и сдал его на руки фронтовым ангелам-врачам военно-полевой хирургии. Небольшой, с однокопеечную монету, с рваными краями осколок от гаубичного снаряда пропахал бордовую борозду по животу, раздергивая мышцы в безобразные лохмотья, и забился глубоко вовнутрь, перекрыв кровоснабжение легочных капилляров. Не довелось в те дни Фёдору Терентьевичу задержаться в этом городке хотя бы на пару суток, чтобы поддержать своего тяжело раннего друга и помочь ему перенести неизбежную сложнейшую операцию. Служебный долг призывал его отправиться в дорогу туда, где ещё гремела непрерывная канонада тысяч орудий, где продолжали вздыматься приливные волны атакующих шеренг советской армии, заливающих своей алой кровью свирепую вакханалию, которую развязало всемирное зло. Во что бы то ни стало надо было заставить себя пройти оставшиеся метры войны, чтобы через свинцовую метель на излете последнего вздоха дотянуться натруженной солдатской рукой до горла извивающейся фашистской гадины и вырвать у неё из пасти ядовитое жало.

И вот теперь он опять здесь, в Германии, не потому что хотел посетить памятные места давнишних боёв и убедиться ещё раз, что смерть, насытившись жизнями сотен тысяч павших, утомилась собирать кровавый урожай и удалилась в свои мрачные чертоги, навсегда покинув эту израненную землю. Нет, он даже не стремился воспользоваться официальной программой поездки, организованной по линии Общества дружбы ГДР – СССР для советских ветеранов войны. Он не хотел пышных церемоний, искренних приветственных речей и слов, выражавших неподдельную симпатию и благодарность им, победителям. Сейчас душа нуждалась в покое и боялась говорливого людского многословия и пустой суеты. Она хотела только одного – вспомнить тех, кто навсегда остался в памяти, кто шёл когда-то с тобой рядом и, улыбаясь, протягивал тебе последнюю папиросу, чьё крепкое плечо было вернее броневой стали в те бесконечные и томительные минуты ожидания приказа, когда главным было суметь выдернуть себя из окопа и, вжимая в живот деревянное ложе автомата, судорожно кривя рот и выхаркивая из глотки водочные сгустки животной ярости… мать-перемать… ринуться туда, вперёд, на плюющиеся бешеным свинцовым огнем и пороховым дымом пулеметы врага.