Семь храмов - Милош Урбан Страница 9

Но Пенделманову смерть мужа не сломила. Она продолжала ходить в некое учреждение при муниципалитете, где проработала всю жизнь, и целых три года сопротивлялась натиску коллег, которые мечтали от нее избавиться. Прежде они ее боялись и подозревали, что она доносит на них Пенделману. Когда же после смены политических векторов эта опасность миновала, все перестали скрывать свою ненависть и захотели выгнать «бабку», как они ее называли, вон. Сделать это оказалось не так-то просто, Пенделманова отлично разбиралась в законах. Но в конце концов вдова все же уволилась — после того, как добилась невиданной пенсии. Однако сидеть сложа руки в ее планы не входило. В молодости Пенделман считался талантливым левацким поэтом, после войны он примкнул к радикалам, основавшим несколько рабочих издательств, и до того, как наступило культурное затмение сорок восьмого года, успел издать три сборника своих стихов. В начале пятидесятых его арестовали, после смерти Готвальда [11]реабилитировали, а в высочайшие политические сферы он взлетел в семидесятые. Тогда же он перестал творить, хотя прежде литературные журналы то и дело печатали его стихи. Вдова Пенделмана решила подготовить посмертный сборник его произведений и даже подыскала издателя.

Прошлым летом она пришла в полицию с заявлением, что за ней кто-то следит. Тогда от нее сумели отделаться, но она пришла опять, потому что ей разбили камнем окно. Это был небольшой булыжник, из тех, какими мостят улицы — Пенделманова оставила его в полиции, потребовав лабораторного исследования. К ее истории отнеслись не слишком серьезно, хотя нельзя было не признать, что она необычна, если, разумеется, вдова все попросту не выдумала. Она жила на пятом этаже в районе Панкрац, а такие мелкие камни для мощения улиц там не применялись. Попасть булыжником в окно, расположенное на большой высоте, могла только хорошо тренированная рука — или же кому-то очень повезло. Потерпевшая была убеждена, что это — политическая месть за прошлое ее мужа и сведение старых счетов. Ее отправили к начальнику уголовной полиции, и тот решил, что речь идет о покушении на жизнь. Он пообещал на месяц приставить к ней своих людей. Потом, мол, видно будет. Если угрозы возобновятся, то полиция начнет активно заниматься этим делом.

В лаборатории попытались снять с булыжника отпечатки пальцев. Попытка, впрочем, была чистой формальностью — наперед было ясно, что на камне ничего не отыщется. Я посмотрел на приложенную фотографию. Камень как камень. Скорее всего, разновидность кремня. Внимание привлекали разве что тоненькие зеленые прожилки.

Мы с Юнеком чередовались каждую неделю, он заступил на дежурство в субботу двадцатого июля, я же должен был закончить этот месяц, дважды подменив своего напарника. Мы зашли выпить пива, чтобы поближе познакомиться, и разработали план совместных действий на тот случай, если угрозы возобновятся или на Пенделманову будет совершено нападение. Он в основном говорил о себе, причем очень откровенно, так что я даже растерялся. Мы выпили на брудершафт — мне следовало называть его Павлом. Попросить его обращаться ко мне, используя только мой инициал, я не отважился. И произнес свое полное имя. Как ни странно, он отреагировал вполне спокойно, однако позже, когда на прощание он пожимал мне руку, от меня не ускользнула его легкая усмешка.

Квартиру переполняли сухоцветы — желтые, красные, но больше всего оказалось фиолетовых, повсюду вазы, стаканы и пластмассовые баночки с этими растениями без запаха, сухоцветы были воткнуты даже за рамы картин и рассованы между книгами на полках. Их присутствие меня странным образом успокаивало, а Юнека доводило до исступления.

Пенделманова выделила нам комнатку с маленьким окошком, смотревшим в неаккуратный дворик, темную узенькую каморку, заставленную черными шкафами со старомодными мужскими костюмами и причудливыми дамскими платьями, отвечавшими изменчивой моде последних сорока лет. Из карманов, петлиц и из-под воротников всех этих одеяний выглядывали сухоцветы. У меня даже возникла ассоциация с чесноком, отгоняющим упырей. Когда я спросил у вдовы, почему здесь столько цветов, она ответила, что много лет назад, сразу после смерти мужа, кто-то прислал ей их в больших плетеных корзинах. Пенделманова добавила еще, что горевала о том, что корзины опоздали — появились только после похорон. Выбрасывать цветы она не стала и в память о покойном украсила ими квартиру. К тому же считается, что они отпугивают моль. Выслушав эту сухоцветную историю, я содрогнулся от отвращения. Уже тогда мне пришло в голову, что корзины предназначались именно ей, а не Пенделману, но я не умел еще отличать случайность от закономерности.

Владелица гардеробной предложила мне забрать любые вещи покойного мужа — ей, мол, будет только приятно, если они еще кому-нибудь послужат. Я не принял эти слова всерьез, но когда десятого августа позвонил у двери ее квартиры и произнес условленный пароль, чтобы вторую — к счастью, последнюю — неделю против собственной воли играть роль личного охранника, она встретила меня, нагруженная одеждой. В передней чему-то улыбался Павел Юнек, как раз застегивавший свой кожаный пиджак. Он носил его поверх белой футболки и походил скорее на преуспевающего молодого бизнесмена, чем на полицейского. Разве мог я тягаться с ним? Хозяйка выглядела недовольной и вместо приветствия подала мне свою ношу, заявив, что раз Павел отказался взять это (они были на «ты»), то пускай хоть я заберу. Оказалось, что это светлый плащ. Тот из ее телохранителей, что был более опытным и способным, очевидно, объяснил даме, как должен одеваться настоящий детектив, а она не поняла иронии.

У них сложились хорошие отношения. Он легко болтал с ней на разные темы, играл по вечерам в лото, и они вместе смотрели телевизор. Родители Юнека принадлежали к той же привилегированной касте, что и Пенделманы. Когда общество перевернулось, завидному положению семейства пришел конец. Для юноши это был удар, форму полицейского на него надела ярость. Он был готов к мести, но пока не знал, к какой именно.

Изо дня в день я, точно ученая собака, сопровождал Пенделманову, ходившую за покупками. По вечерам она всякий раз настаивала на том, что накормит меня ужином. Еда была вкусной, однако стоила мне права на частную жизнь. После ужина вдова пыталась вести светские беседы, но я предпочитал отмалчиваться. С самого начала она чуяла во мне идеологического противника. При первой же возможности я скрывался в своей комнатке и читал книги по истории, которые приносил с собой. Хозяйку это обижало, и она громко оплакивала своих сограждан, чьи защитники, вместо того чтобы тренироваться в стрельбе, изучают Средневековье. Несколько раз она восклицала, что впервые видит такого странного детектива, и выражала радость по поводу того, что ее муж до этого не дожил. В его время, уверяла Пенделманова, в полиции служили настоящие богатыри. Такая убежденность меня насмешила, и я признал ее правоту. После этого она не разговаривала со мной несколько дней. Меня это вполне устраивало.

Когда срок моей вынужденной субаренды уже подходил к концу, хозяйка смягчилась. Последний, пятничный, вечер мы с ней провели возле телевизора. Она пила венгерское вино и уговорила меня присоединиться. Вино мне понравилось, за первой рюмкой последовало еще несколько. Я отвык от алкоголя, я давно уже почти не пил. Без скольких-то минут одиннадцать я поймал себя на том, что рассказываю о своих любимых местах на севере Чехии и объясняю, что такое наука о крепостях. Все, что я говорил, она воспринимала с показным восторгом. Ее интерес был наигранным, веселье — искусственным. Я понимал это, но опьяненное легкомыслие пренебрегло всем. Даже не помню, когда лег спать.