Зимняя луна [= Ад в наследство ] - Дин Кунц Страница 9

Монтанское утро было высокое и голубое, проколотое горами, чьи пики белели, как одежды ангелов, украшенные лесной зеленью и мягкими складами лугов в долине, все еще спящих под зимним покрывалом. Воздух был чист и так ясен, что казалось возможным разглядеть все вплоть до Китая, если бы земля не была круглой.

Эдуардо Фернандес стоял на переднем крыльце своего ранчо, глядя за покатое, покрытое снегом поле, на лес в ста ярдах к востоку. Сосны Ламберта и желтые сосны сбились тесной толпой и отбрасывали чернильные четкие тени на землю, как будто ночь никогда полностью не покидала их игольчатые ветки, даже с восходом яркого солнца в безоблачный день.

Молчание было глубоким. Эдуардо жил один, и его ближайший сосед находился в двух милях. Ветер все еще дремал, и ничто не двигалось на обширной панораме, исключая двух птиц на охоте - ястребы, вероятно, - беззвучно кружащихся высоко над головой.

Почти в час, когда ночь обычно погружает все в ровное молчание, Эдуардо был разбужен странным звуком. Чем дольше слушал, тем более необычным он ему казался. Когда старик слез с кровати, чтобы отыскать его источник, то с удивлением понял, что боится. После семи десятилетий тревог, которые принесла ему жизнь, достигнув душевного покоя и смирившись с неизбежностью смерти, он уже давно ничего не боялся. Поэтому и занервничал, когда прошлой ночью ощутил бешеное сердцебиение и посасывание в желудке, явно вызванные страхом перед странным звуком.

В отличие от других семидесятилетних людей, Эдуардо редко испытывал сложности по достижению праведного сна в полных восемь часов. Его день был полон физическим трудом, а вечера - утешающим удовольствием от хорошей книги. Сдержанные привычки и умеренность оставили его энергичным и в старости, без волнующего сожаления, вполне ею довольным. Одиночество было единственным его проклятьем с тех пор, как три года назад умерла Маргарита. Этим объяснялись редкие случаи пробуждения в середине ночи: грезы о потерянной жене вырывали его из сна.

Звук не то чтобы был громким, но всепроникающим. Тихий шум, который набегал, как череда волн, бьющихся о берег. Кроме этого шума, полутоном звучала почти подсознательная, дрожащая, пугающая электрическая вибрация. Он не только слышал ее, но ощущал телом - дрожали его зубы, его кости. Стекло окна гудело. Когда он приложил руку к стене, то мог поклясться, что чувствует, как волны звука вздымаются, протекают через дом, как будто медленно бьется сердце под штукатуркой.

Эта пульсация сопровождалась давлением, ему казалось, что он слышит, как кто-то или что-то ритмично нажимает на преграду, пытаясь пробиться прочь из некой тюрьмы или через барьер.

Но кто?

Или что?

Наконец он сполз с кровати, натянул брюки и туфли и дошел до крыльца, откуда и увидел свет в лесу. Нет, нужно быть честным с самим собой. Это был не просто свет в лесу, не обычный свет.

Он не был суеверен. Даже в молодости гордился своей уравновешенностью, здравым смыслом и несентиментальным восприятием реальной жизни. Писатели, чьи книги его занимали, обладали четким, простым стилем и не были склонны к фантазиям. С холодным ясным виденьем они описывали мир, какой он есть, а не такой, каким он мог бы стать. Это были Хемингуэй, Рэймонд Карвер, Форд Мэддокс Форд.

В лесном феномене низины не было ничего такого, что его любимые писатели - все, как один, реалисты - могли бы включить в свои романы. Свет исходил не от чего-то в лесу, что очерчивало бы контуры сосен. Нет, он исходил от самых сосен - красочный янтарный блеск, который, казалось, объявился внутри коры, внутри веток. Казалось, корни деревьев всосали воду из подземного бассейна, зараженного радием в большей степени, чем краска, которой когда-то был покрыт циферблат его часов, что позволяло им показывать время в темноте.

Группа из десяти или двадцати сосен была вовлечена в это свечение. Как сияющая усыпальница святого посередине черной крепости леса.

Без сомнения, таинственный источник света был также и источником звука. Когда первый начал слабеть, то и второй тоже. Спокойней и тусклее, спокойней и тусклее. Мартовская ночь стала снова молчаливой и темной в один и тот же миг, отмеченная только звуками его собственного дыхания и не освещенная ничем более странным, чем серебряный месяц четверти луны и жемчужный блеск укутанных снегом полей.

Происшествие длилось около семи минут.

А казалось, много дольше.

Вернувшись в дом, Эдуардо встал у окна, надеясь увидеть, что произойдет дальше. Наконец, когда показалось, что все точно завершилось, залез обратно на кровать.

Но возвратиться в сон не мог, лежал бодрствуя... тревожно.

Каждое утро он садился завтракать в полседьмого. Большой коротковолновый приемник передавал чикагскую станцию, которая обеспечивала его новостями двадцать четыре часа в сутки. Необычное переживание во время предыдущей ночи не было достаточным вмешательством в его жизнь, чтобы заставить изменить распорядок дня. Этим утром он съел все содержимое огромного судка грейпфрутов, четверть фунта бекона и четыре намазанные маслом гренки. Он не потерял своего здорового аппетита с возрастом, и длящаяся всю жизнь влюбленность в еду, которая была самым сильным чувством в его сердце, оставила ему телосложение человека на двадцать лет моложе его истинного возраста.

Закончив с пищей, Фернандес всегда любил посидеть за несколькими чашками черного кофе, слушая о бесконечных тревогах мира. Новости без устали подтверждали мудрость проживания в далеких местах без соседей в зоне видимости.

Этим утром, он засиделся дольше обычного за кофе, и хотя радио было включено, не смог бы вспомнить ни слова из программы новостей, когда, покончив с завтраком, поднялся со стула. Все время он изучал лес, глядя в окно рядом с которым стоял стол, пытаясь решить, стоит ли спуститься на луг и поискать свидетельства загадочного явления.

Теперь, стоя на переднем крыльце в ботинках до колен, джинсах, свитере и в куртке на овчинной подкладке, надев кепку с подбитыми мехом ушами, застегивающимися на подбородке, он все еще не решил, что же нужно делать.

Невероятно, но страх до сих пор был с ним. Хотя даже такие необычные приливы пульсирующего звука и свечение в деревьях, не должны повредить ему. Что бы это ни было, он понимал, все это субъективно и происходило, без сомнения, более в его воображении, чем в действительности.

Наконец разозлившись на себя достаточно, чтобы разорвать цепи страха, он спустился по ступенькам крыльца и зашагал по двору.

Тропинка от двора к лугу была спрятана под одеялом снега глубиной от шести до восьми дюймов в некоторых местах и до колена в других - в зависимости от того, где ветер его сдул или наоборот, надул в холмик. После тридцати лет жизни на ранчо, старик был настолько знаком с рельефом земли и направлением ветра, что не задумываясь выбрал путь, который предполагал наименьшее сопротивление.

Белые клубы пара вырывались изо рта. От колючего воздуха на щеках его появился легкий румянец. Он успокаивал себя, сосредоточиваясь - и забавляясь этим - на знакомых картинах зимнего дня.