Темная материя - Питер Страуб Страница 8

Не сомневаюсь в искренности Мередит: я не верю, что она нарисовала фальшивую схему уже после случайной встречи с моими друзьями в «Жестянке». Хотя лично я такие откровения расцениваю не иначе как бредовые, но считаю, Мередит Брайт поняла, что Минога и Гути соответствуют ее астрологическим критериям, как только заметила, как они смотрят на нее от барной стойки. Вот сейчас думаю, какими они тогда выглядели невинными, какими чудовищно наивными они были на самом деле и какими трогательными они, наверное, показались Мэллону, пожиравшему невинность. Желая убедиться, правильно ли она угадала, Мередит взглядом поманила Миногу и Гути и поинтересовалась их именами и астрологическими знаками. Бинго. Прямо в точку. И вот же повезло: Скорпион и Рак сидели тут же, в конце стойки, — представляете? — через день вечером они должны все пойти на восьмичасовое собрание, в двух кварталах отсюда, в нижнем зале «Ла Белла Капри». Пожалуйста. Пожалуйста-ну-пожалуйста, приходите. Мередит Брайт именно так и сказала.

Не в силах устоять перед приглашением самой желанной женщины в мире, они сразу же согласились прийти в нижний обеденный зал итальянского ресторана на Стейт-стрит, который знали всю жизнь. Минога попросила и меня пойти, Кроха тоже умолял присоединиться к ним, но я не вглядывался в бездонные, говорящие глаза Мередит Брайт и сказал «нет». Причем они даже не старались прикидываться студентами, поскольку Мередит Брайт с самого начала поняла, что перед ней старшеклассники. Мои друзья и моя любовница, ведь мы с Ли Труа спали с нашего пятого свидания, попытались, правда неудачно, уломать меня поверить в «таинственное очарование» Спенсера Мэллона, как описала его мисс Брайт.

И когда в следующий раз мы остались наедине, Минога спросила меня:

— Ты что, правда не хочешь пойти? Там же будет круто, так интересно. Этот Мэллон ни на кого не похож. Ну пойдем, милый, неужели ты не хочешь познакомиться с настоящим… магом? Странствующим мудрецом, у которого нам есть чему поучиться?

— Да меня тошнит от одной формулировки «странствующий мудрец», — ответил я. — Прости, но это так. В общем, нет у меня желания сидеть в подвале «Ла Белла Капри» и выслушивать ахинею этого типа.

— Откуда ты знаешь, что это будет ахинея?

— Да знаю, потому что ничем другим это быть не может.

— Ну Ли…

С отчаянием на лице Минога так трогательно умолкла, не находя слов, — мне было больно видеть такой свою девушку, близкого товарища и задушевного друга. Она сказала, что я не только не уловил суть, я, похоже, ее вообще никогда не пойму. Потом она спросила:

— А ты не против, если я схожу?

Одним словом, я мог бы переписать ее будущее. Не сходя с места. И свое заодно. Но не почувствовал этого. Ей так хотелось убить время, сидя у ног странствующего проходимца, что я не смог возразить. Занятие могло оказаться вполне безобидным, с единственным последствием — воспоминанием о бесполезно потраченном часе или двух.

— Нет, — сказал я, — не против. Хочешь — иди.

— Да, — ответила она, — хочу.

И пошла. Они все пошли. И пришли раньше времени, и заняли боковой столик, и заказали пиццу, и с жадностью расправились с ней. Постепенно подтягивались настоящие студенты университета, а среди них — Бретт Милстрэп и Кит Хейвард. Заняв со своим соседом столик ближе к эстраде, Кит ни с того ни с сего принялся откровенно глумиться над ребятами. Вскоре предназначенный для узкого круга нижний зал заполнился молодежью, привлеченной слухами о вечернем выступлении звезды. В десять минут девятого от лестницы донесся шумок разговора и смех. Все повернули головы к арке в виде входа в пещеру, чтобы лицезреть величественный выход Мередит Брайт и еще одной сексапильной, зловеще красивой молодой женщины, позже представленной как Александра, и Спенсера Мэллона, который в сопровождении ослепительных ассистенток вошел в зал: развевающиеся светлые волосы, куртка-сафари и поношенные коричневые башмаки. «В общем, — рассказывал мне потом Гути Блай, — как бог».

Мысленно я отчетливо нарисовал портрет этого существа лишь пятнадцать лет спустя, в 1981-м, когда, отправившись в одиночестве на первый показ фильма «Поиски утраченного ковчега», увидел в картине Индиану Джонса, точнее, Харрисона Форда, летящего сквозь клубы песка и пыли. Куртка-сафари, лихая шляпа, обветренное лицо, ни молодое, ни старое. У меня невольно вырвалось: «Бог ты мой, это же Спенсер Мэллон!» Никто меня, надеюсь, не слышал. Зал кинотеатра был на две трети пуст, а я сидел с краю третьего от конца ряда в окружении пустых кресел. Много позже Ли описала лицо Мэллона как «лисье», и я изменил свое представление, но несущественно.

Мэллон повел красавиц к самому первому столику, развернул стул, оседлал его, широко расставив ноги, и заговорил — завораживающе. «Кому-нибудь, — с благоговением рассказывал Гути, — его речь могла бы показаться пением».

Это не было похожим на монотонное песнопение гуру, хотя голос его оказался удивительно мелодичным, с невероятным диапазоном и безупречным по красоте тембром. Он, наверное, обладал неким даром, и его красивый голос мог быть чрезвычайно убедительным.

Мэллон поведал о своих странствиях по Тибету, рассказал о тибетской «Книге мертвых», что в середине-конце шестидесятых являлась поистине библией мошенников. В тибетских барах, сообщили мне Минога и Гути, Спенсер Мэллон дважды — дважды! — видел человека, разрезавшего руку другому, при этом кровь хлынула потоком, а человек с топором отхватил разрезанную руку и бросил ее поджидавшей собаке. Это был знак, сигнал, и он пришел объяснить его смысл.

Когда они в конце концов чуть разоткровенничались, оба — Гути и моя подруга — рассказали, что, несмотря на отрезанные руки и потоки крови, речь Мэллона лилась словно музыка, только музыка с вплетенным смыслом.

— Он заставляет тебя глядеть на все в ином свете, — твердили они, хотя им с трудом удавалось передать смысл его откровений.

— Нет, знаешь, не могу повторить ни слова, — признался Гути.

Минога же сказала:

— Извини, вот если б ты там был… Я просто не вижу, как дать тебе понять, что он поведал нам.

И добавила:

— Потому что он говорил это нам, понимаешь?

Она сознательно не впускала меня, оставляя по ту сторону линии на песке. Их отделили, моих четверых друзей, подняли на высоту такую, с которой меня уже почти не разглядеть. Мэллон дал школьникам знак задержаться, когда студенты ушли. А когда они и две его подруги, разодетые, как ассистентки иллюзиониста, остались в нижнем зале, в кои-то веки без Хейварда и Милстрэпа, мудрец сказал им, что они помогут ему достичь наконец кое-чего, прорыва какого-то, я не совсем понял, чего именно, но это должно стать великим достижением, кульминацией всех его трудов. Так, по его словам, он полагал. Сосуды разбились, сказал он, и божественные искры полетели через падший мир. Божественные искры стремились воссоединиться, и, когда они воссоединятся, падший мир преобразится в восхитительный гобелен. Возможно, они станут привилегированными свидетелями этого преображения, в любом смысле, в любом проявлении и сколь угодно долго. Он чувствовал, как они, члены маленькой банды из Мэдисон Уэст, все нужны ему… Так оно, наверное, и было — ощущение неотделимости, крайней необходимости и надежды на грандиозное будущее.