Изгнание из рая - Елена Благова Страница 72

– Она говорит, что она Великая Фьямма, что она стоит дороже, что она стоит тысячу долларов – не лир, конечно… Выбрасывать тысячу на венецианскую шлюшку, Митя?.. ты спятил, идем поищем посговорчивей, за сотню… небось, не королева…

Зеленые, похожие на длинные сливины глаза из-под маски вперились в него. Митя стал как вкопанный. Он не мог отвести от девушки в черном платье взгляда.

– Я хочу эту девушку, – упрямо сказал он. – Мы же с тобой богаты, Папаша. Баснословно богаты. И мы можем позволить себе все что угодно. Я хочу сегодня, сейчас именно эту девушку – и никакую другую. Thausend dollars, darling, yes!.. Все, я купил тебя!..

Он властно просунул руку под локоть девицы. Через черную колкую шерсть его обожгла ее горячая рука – будто бы он прикоснулся к горящему полену в костре.

– Andiamo, – рыжекудрая обернулась к нему, прижала его руку к своему боку локтем, и он почувствовал нежность голой кожи сквозь ажурные дырки, торчащее, вздымающееся в частом дыханье ребро. – Andiamo, caro. Noi siamo felice, quando siamo ansieme.

Они пошли под руку, не отрываясь друг от друга, по узкому венецианскому тротуару, с которого так легко было упасть в канал, если ты шел выпимши или мог зазеваться. Эмиль с другой путаной плелся за ними. Девицы явно вели их либо в отель, где снимали номера для встреч, либо к себе домой, либо в похабную заштатную тратторию, где нищий владелец сдирал с девочек плату за закуток, где те работали, отстегивая ему баксы, лиры, фунты, франки. Ну так и есть, кабак. Только плохого пошиба, не «Пимпинелла». Пахнет пережарками, острым томатным соусом; за столиками народ, одетый отнюдь не фешенебельно, сидит, мрачно жует, наворачивая на вилки, длинные желтые спагетти. Итальяшки умеют готовить тесто для спагетти без яиц, Эмиль ему объяснил. А все равно вкусно.

Митя чувствовал, как возбужденье охватывает его, поджигает со всех сторон. Он чувствовал неведомый дикий страх, смешанный с неистовым желаньем. Если б было можно, он повалил бы эту девицу в черном прямо на стол в трактире и изнасиловал бы прямо тут, на глазах у почтенной угрюмой молчаливой публики, жрущей и пьющей. Надо соблюдать приличья, обряды. Какие, к черту, приличья. Сейчас она заведет его в номер, и он сорвет с нее одежду. И с себя тоже. Он чувствовал, как мучительно, невыносимо налипла на нем одежда, как ему охота скорее остаться голым, пьяным от вожделенья, дрожащим и жестоким, вонзающимся в тесто женского дикого, разъяренного и огненного тела. Итальянские проститутки, верно, пламенны. И имя у нее такое – Фьямма. Ну, сейчас она покажет ему… и он покажет ей… тысячи не жалко… если она захочет – он даст ей еще… и еще повторит…

– Перекусим еще?.. перед сраженьем… – Эмиль подмигнул Мите. Его обвислые щеки залоснились, усики над губой торчали победоносно. – Порцию равиолей… и вина с Капри… для поднятия мужского тонуса, а?..

Митя помотал головой: вы ешьте, я уж как-нибудь перебьюсь. Девка Эмилья, усаживаясь за стол, стащила маску. Под маской у нее оказалось загорелое скуластое лицо, полные губы, чуть раскосые глаза; она явно была с примесью негритянской крови – или, может быть, тайской, малайской. Пикантная штучка. Пусть лопают свои равиоли. Эмиль – чревоугодник. Да какой из него мужик. Он с Лорой не спал уже годами. Поглядим, какие чудеса сотворит с ним эта венецианская халдушка.

– Давай, давай, топай, мальчик!.. Приятных вам объятий!.. А что, – хлопнул Эмиль себя по лацкану пиджака, – сотовый у меня с собой, позвонить сейчас Лоре в Москву, ха-ха!.. сообщить, где мы ошиваемся… эх, как же хорошо на свете без жен, как они мешают, как надоели… и без них вроде бы – нельзя… за вас, дорогие!.. я поднимаю этот бокал мартини!.. Митька, только не женись, если она даже очень понравится тебе!.. я сам выберу тебе жену – хорошего рода, к примеру, из Риджино, из Аль Капоне, а-ха-ха-ха!..

Девушка в черной маске крепко взяла его за руку и повела. Митя ощущал под ногами щербатые ступени шаткой деревянной лестницы. Ему казалось – он попал на сотни лет назад. Они вошли в грязную, замызганную комнату с камином. Деревянные, оплетенные лозой стулья стояли около широкой низкой кровати, на которой валялась старая, вытертая шкура огромного волка. Где они только его отловили. В каких лесах. В Альпах, что ли. Да это же далеко на севере. Ну и что, охотники отстреляли, освежевали тушу, шкуру выдубили и высушили, в Венецию привезли. Девица подошла к нему и стала грубо, как мужик, расстегивать пуговицы на его пиджаке, рубахе. Это не он ее, а она его раздевала, и оторванные пуговицы и застежки летели в стороны, и губы ее под маской изгибались насмешливо, плотоядно.

– Фьямма, Фьямма… погоди… ты же измучаешь меня… О, черт, она же ничего не понимает… о, как с тобой хорошо… you are… beautiful…

Они сплетались на волчьей старой шкуре, голые, раскаленные, как раскаленный жидкий металл в доменной печи. Они лились горячей лавой, снова застывали, прижавшись друг к другу, сплетясь в безумном, страшном объятье. Она то подползала под него, то вскакивала на него верхом; она встала ногой на волчью оскаленную голову, согнув ногу в колене, и он, снизу, видел ее разверстое чрево, пух рыжих волос, обрамляющих красную, переливчатую, полную его вылившейся в крике и содроганьях влагой, жадную плоть, живую пещерку, раковину. Раковина. Мидии. Он вспомнил мидий, и как разламывал их грязными, черными, немытыми пальцами мальчишка в траттории. Фрутти ди маре. Он поднял голову. Припал губами к соли, влаге, трепещущим складкам горячей кожи. Она сжала ногами его голову, закрыв глаза, ощущая его жаркие губы, ласкающие ее горящее неукротимое нутро. Он не надевал на себя бездарный резиновый колпак. Она может забеременеть. Ну и отлично, родится итальянский ребеночек. Дитя куртизанки. Ее губы усмехнулись, отдули ото рта черные кружева. Она так и не сняла маску. А он и не настаивал.

Она упала на него, он снова проник к нее – глубоко, властно. Да, он изголодался. Он соскучился. Он еще не умер, не сдох; он еще хочет жить. Какая женщина. У него никогда не было так. Нет, было. Не думать об этом! Не думать! Иначе он провалится снова в бездну, в черную, пустую бездну, будет падать, цепляясь руками за звезды, за черный ветер…

Он стал толкать ее в чрево все сильнее, все жесточе; не прошло и пяти минут, как он опять забился в дрожи наслажденья, будто в падучей. Его губы искривились, по лицу ручьями тек пот.

– Fiamma, you are grandious woman…

– Не трудись, – услышал он внезапно над собой, в потном любовном мареве, чисто говорящий по-русски насмешливый голос. – Не трудись говорить по-английски. Ты устал. Отдохни. Теперь я поговорю с тобой. Нам есть о чем поговорить.

Она спрыгнула с него. В одну секунду, молниеносно, оделась. Черное платье снова сидело на ней, как влитое. Черная маска прилипала к вискам. Над губой выступили капельки пота. Щеки горели розово-малиновым, горячим румянцем.

– Моя тысяча, щенок!

Он привскочил с постели. Его нога скользнула по гладкой серой, жесткой волчьей шкуре. О эти сволочные русские девки, везде они, во всех борделях бедняги Европы. Осадили все, что можно. Спасу нет. А он-то, дурак, думал – ах, венецианка, он спит с итальянкой. А это просто еще одна русская шлюшка приволоклась сюда на заработки. Ну и зашибает же она, надо думать. Дорого себя оценивает. Такие наивняки, ротозеи-туристы, и попадаются. Руссо-туристо, Тарталья-каналья. Он, осклабившись, потянулся к джинсам, вытащил две зеленых бумажки по пятьсот долларов. Хорошо тебя надули, старичок. А что, она совсем даже неплоха в постели, эта Фьямма… Наташка, небось, или там Катька. Он швырнул ей деньги. Она с проворством обезьяны подобрала купюры, задрала юбку, засунула под черный гладкий чулок.