Тень волка - Ричард Остин Фримен Страница 7

– Не приходило ли вам в голову, мосье, что если бы мы с вами жили в средние века, жили либо во Франции, либо еще где-нибудь в Европе, то место, где вы стояли на кухне старого Армиджа, было бы для вас решительно неудобным?

– Мое место неудобно – в средние века – если бы мы были там именно сейчас? Я не размышлял о средних веках, когда находился в той кухне, мистер Сэквил. Я просто подумал, что все было очень типично для этой новой, свободной страны, пребывающей в веках современных. Вы могли бы увидеть то же самое и во Франции – полицию, служащих, одним словом, тех, кто одет в форменное платье и кого вы называете бюрократами. Этот напыщенный, немного глупый офицер оказался несомненно честным и довольно прямым. – Мосье де Сен-Лауп сделал паузу, как если бы подвел черту под сказанным, и затем учтиво добавил: – Но вы, сэр, кажется, сказали что-то о средних веках. Что это было? Вы заинтриговали меня.

– Я имею в виду состояние тела, – сдвинув брови, серьезно ответил мистер Сэквил, однако я уловил азартный огонек в его голубых глазах. – Из раны вновь потекла кровь, когда вы склонились над ним. В средние века, приняв во внимание лишь это единственное обстоятельство, вас повесили бы так же высоко, как и Хеймана, если, конечно, мои знания о тех временах соответствуют действительности. Я прав?

Француз пожал плечами и равнодушно сказал, что читал о чем-то подобном. Но по тону его голоса чувствовалось, что слова священника оставили неприятный след в его душе. Да и меня самого, тем более что я любил пастора, неприятно задело то удовольствие, с каким он произнес их, едва мы покинули сцену смерти. Меня удивил этот поступок священника, которого отличали безукоризненные честность и прямота, и который всегда был особенно требователен к точности и достоверности толкования явлений.

Но он тотчас показал, что ясно отдает себе отчет в том, что вышел за границы дозволенного для столь недолгого знакомства. В своих последующих словах он смягчил свой тон и с чарующей учтивостью, столь характерной для него, взял на себя смелость попросить мосье де Сен-Лаупа доставить ему удовольствие отобедать с ним завтра в его доме.

Француз быстро принял заключенное в этих словах извинение, а также само приглашение; и, всем своим видом продемонстрировав, что не таит обиды на двусмысленные речи священника, он продолжил разговор.

– Я прихожу к выводу, сэр, что колдовство и черная магия – не единственные предрассудки, коими вы изволите интересоваться.

– Наш общий друг Фарряер уже успел рассказать вам об этой моей слабости, не так ли? – с улыбкой ответил мистер Сэквил.

– Он дал мне понять, что вы верите в то, что такие странные явления действительно могут происходить, и что люди, имеющие к этому прямое отношение, отнюдь не всегда обманщики и сумасшедшие, более того, они, наделенные сверхъестественными силами, живут среди нас.

Мистер Сэквил метнул на француза проницательный взгляд, словно желая убедиться, что иноземец не разыгрывает его.

– Трудно не сомневаться, что зло вокруг нас полностью искоренено. Примите во внимание трагедию сегодняшнего утра. До прошедшей ночи старожилы этого округа уверяли бы вас, что в наших лесах в радиусе сотни миль не осталось ни одного волка, что их просто не может быть; а теперь я покидаю вас, чтобы присутствовать на похоронах моего доброго четвероногого друга Неро, который, к слову сказать, стоил двух матерых волков. Вы следите за параллелью, которую я провожу?

Мы дошли до боковой дорожки, которая, огибая верхнюю окраину городка, вела к задней калитке его сада. Пастор приподнял шляпу, поклонился и, повторив свое приглашение мосье де Сен-Лаупу посетить его на следующий день, покинул нас.

– Я желал бы, – сказал француз, когда мы продолжили спуск с холма, – чтобы мой волкодав де Рец был здесь прошлой ночью. Не покушаясь на уважение к его Неро, я хотел бы сказать, что сегодня утром мы обсуждали бы совершенно иную, отличную от случившейся, историю схватки моего пса с этим чудовищем. Я был бы рад, если бы в ближайшие дни моя собака оказалась здесь, рядом со мной.

У дверей дядиной конторы он расстался со мной, желая, по его словам, получить консультацию у адвоката; и я посоветовал ему обратиться к эсквайру Киллиану.

– Я хочу, – зло сверкая глазами, произнес он с глухим рычанием в голосе, прорвавшимся впервые за весь этот день, начиная с раннего утра и до настоящего момента, – я хочу знать американские законы на приобретение земельной собственности иностранцами. Я уже говорил вам вчера, что мне понравился дом этого несчастного старика. Полагаю, что мои слова не разойдутся с моими делами и я стану владельцем этого жилища. Ведь вы не забыли этих моих слов, да?

– Я не забыл и того, что он сказал о пожирающей людей алчности. Доброго утра, сэр, – холодно ответил я, взявшись за железные перила, поднялся по каменным ступеням и захлопнул за собой дверь конторы. Тело старого Пита еще не остыло, а потому тон француза был более оскорбителен для меня, чем практический смысл сказанных им слов.

Мое раздражение быстро прошло. Я даже подумал, что с моей стороны было глупо столь остро реагировать на слова француза. Различия в обычаях, нравах, различия в языках легко посчитать за бессердечие, которое и возбудило во мне отвращение к иноземцу. И приняв решение при первом же удобном случае загладить свою резкость, я освободил свою душу от этих переживаний. Другие мысли овладели мной, мысли, неподвластные влиянию даже чрезвычайных событий сегодняшнего утра. Ибо я, на которого хорошенькое девичье личико всегда производило более чем умеренное впечатление, чье сердце никогда не начинало учащенно биться от улыбок восхитительных девушек, украшающих своим присутствием каждую из наших зимних ассамблей, вдруг страстно влюбился. Полночи я метался по постели, выслушивая бесконечный лай собак, доносящийся то снизу от реки, то из северного предместья, и, наконец, перед самым рассветом, замершего на вершинах холмов. И когда я поднялся, охватившее меня чувство было еще глубже и сильнее, чем за несколько часов до рассвета, когда мое тело только коснулось холодной постели.

Переполненный светлыми чувствами, я легко поднялся на холм, где стоял дом старого Пита.

Положа руку на сердце, я мог сказать, что поднимаюсь на холм потрясенным и опечаленным – после всего происшедшего, скупой и несчастный старик уже никогда не почувствует вновь тепло той маленькой доброты, которую я проявил к нему так давно. Но несмотря на эти мысли, в глубине моей души копилась радость. Ибо мне открылось течение настоящей любви, струящееся мне навстречу ровно и спокойно, и душа моя пела песнь чистую и светлую. И однажды, когда я, сидя на своем высоком табурете, корпел над бумагами, я каким-то непостижимым образом вдруг почувствовал, что мой гнев на Сен-Лаупа был мистическим выпадом против человека, стоящего на пути к моему счастью. И каким образом мои желания в точности совпали с дядиными? И заслуживаю ли я, чтобы самая восхитительная девушка в этом сотворенном Богом мире взглянула на меня с благосклонностью? И отпечатком чего были мои вчерашние мысли о ней, мое глубокое отвращение к браку по расчету, на который, как я безошибочно чувствовал, рассчитывал наш дядя, словно смеясь над моими стремлениями? Быть может, её знакомство с планами дяди было еще менее глубоким, чем мое, или она нашла их достаточно привлекательными для себя? Конечно, её красоты было достаточно для полной смены моих прежних чувств. Но по какой причине могли столь же серьезно измениться и её чувства?