Письмо с этого света - Марианна Рейбо Страница 7

Почувствовав в конце концов мое удрученное состояние, неудачливый герой-любовник виновато заполз на другую сторону разложенного дивана и стал жалобно смотреть на меня, пока не заснул богатырским сном. Стараясь двигаться как можно тише, я оделся и вышел на балкон. Меня окутал вечерний мрак, а шум дождя и ветра не дали соседям услышать, что я там в одиночестве делал.

12

Вполне могло случиться, что после столь сильного разочарования я перестал бы отвечать на звонки и порвал с ним всякие отношения. Вполне могло случиться, что, устав бороться с моей затянувшейся фригидностью новичка и тонкой душевной организацией, он бы сдался и исчез навсегда. Но вместо этого наши отношения продолжали активно развиваться, так что со временем я свыкся с действительностью, найдя в физических отношениях и приятную сторону.

Но долго еще меня не оставляло какое-то странное чувство потери. Я все время мысленно возвращался в начало и пытался представить, как все могло бы произойти по-другому. Впервые в жизни я заглянул за грань необратимости, совершил то, что никак нельзя было отыграть назад. Нельзя было спрятаться «в домике» и сказать «а давай этого не было». За мной захлопнулась дверь в детство, и я обнаружил себя на пороге новой жизни, которая оказалась совсем иной, чем я предполагал.

Нет, я не страдал. Но каждый день с самого утра меня преследовало ощущение чего-то не того. Будто пломбу новую поставили, и она все время мешает; и вроде бы знаешь, что надо о ней забыть, не наяривать по ней без конца языком, но все равно лижешь, все равно нащупываешь и каждый раз раздражаешься. Любое действие, любое движение давалось мне тогда с трудом, словно оно было вовсе и не нужно, и совсем даже лишнее. В те дни я как никогда остро чувствовал незримое присутствие некоего Альтер-эго, которое неотрывно, с любопытством наблюдало за мной, снимало на пленку кинокамеры, по-станиславски крича на ухо «не верю!».

В объятиях моего избранника мне было сладко и противно одновременно. Противно не из-за него – из-за себя. Словно я лгу, претворяюсь перед собой и перед ним. Но как ни странно, чем более далеким он казался, тем сильнее меня к нему влекло. Не подававшее доселе признаков жизни удовольствие от близости начало раскрываться, удивляя разнообразием оттенков. Постепенно все мое время и пространство заполнилось его плотью, по сознанию разлилась белая река его упругого, мускулистого тела. Необъяснимое раздражение вперемешку с желанием бежало мурашками по спине, когда мой взгляд путешествовал по обнаженному торсу, невольно цепляясь за островок черных завитков вокруг пупка, который мне страшно мешал. Я словно заново прочерчивал каждый изгиб, каждую линию. Начиная с выгнутой линии скул и обогнув плавный подбородок, я спотыкался о заметно выступавший кадык и с облегчением падал в небольшую впадинку посреди гладкой рельефной груди. Затем, поднявшись чуть выше, я стекал по широким округлым плечам и жилистым предплечьям до самых кистей с артистическими пальцами. Однако стоило отступить чуть в сторону, и меня сразу вводили в смущение покрытые жесткой темной порослью живот и ноги, резко выпадающие из моих представлений о совершенстве. Я сердился и отчаянно пытался вбить доставшегося мне мужчину в игрушечную формочку того, что когда-то себе придумал. Безуспешно. Даже попытка отпустить ему волосы подлиннее потерпела фиаско – они стали обвисать, тускнеть и вконец потеряли вид, пока их снова не остригли. Все это злило и раздражало, и свое раздражение я изливал в капризах, мелких ссорах и бурных примирениях.

Мне нравилось мучить его, уязвлять, заставлять нервничать, чтобы потом униженно зализывать нанесенные раны. Бывало, в течение суток я мог несколько раз перемениться к нему. То я был спокоен и холоден. То на меня накатывал такой приступ раздражения, что я с трудом сдерживался, чтобы не послать его к черту. То я вдруг снова влюблялся так неистово, что готов был ползти и целовать его следы. Андрей не понимал этих перепадов настроения, и они причиняли ему сильную душевную боль.

Когда я впервые вернулся домой под утро, мать ничего не сказала. Но по лицу ее я понял, что она, наконец, все поняла. Мне вдруг стало так неприятно и стыдно под этим испытующим взглядом, что возникло желание размахнуться и ударить ее по лицу. Испугавшись самого себя, я поспешил укрыться в своей конуре и с головой залезть под одеяло. Но и там на меня, казалось, смотрели ее внимательные, осуждающие глаза. А потом и тысячи, тысячи глаз, которые без ножа разделывали меня, словно в прозекторской. Весь мир знал, где я бываю и что делаю. Весь мир осуждал, глумился и любопытствовал: не изменилось ли что? взгляд? походка? Уж они-то знали. Сразу видели, сволочи. «Пошли прочь! Прочь!» Но они лишь ближе подступали к крохотной клетке, в которой я был заперт, и уже совали свои бесстыжие пальцы сквозь толстые стальные прутья, желая пощупать, удостовериться. «Прочь! Откушу до локтя! Убирайтесь!»

Мне опять стало неуютно спать одному в темной комнате. Стоило закрыть глаза и отвернуться к стене, как каждый рецептор на спине напрягался в предчувствии опасности. Вот сейчас покажется оно, змеей заструится по ковру, неслышно зависнет возле кровати, холодным и влажным заскользит под одеялом…

Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Приглушенным светом желтит комнату ночник у кровати. В зеркале полки книг. Старый письменный стол поскрипывает под струями холодного воздуха из оконных щелей. Я делаю свет в ночнике ярче, и он мешает мне спать до рассвета.

13

– А где же бабушка с дедушкой?

С самого утра я готовился к походу в гости. Я их никогда не видел и был рад, что наконец с ними познакомлюсь. Мне не понравилось, что мама одела меня совсем не празднично. Штаны-непромокайки, ботиночки-вездеходы. Да еще и ехать пришлось так долго. Всю дорогу я думал о том, как мы подойдем к дому, как дедушка откроет нам тяжелую входную дверь. Я представлял его очень живо – не раз видел на черно-белых фотографиях. Лысый под коленку, с добрым, строгим лицом и маленькими слоновьими глазами. А там и бабушка выглянет и пригласит войти. Кучерявая, худая, высокая. Мама о них всегда тепло говорила, любила их.

Вот и пришли. Оградка, неопрятная клумба в две сажени земли и деревянный крест. Мне было три года. Когда я ехал, я знал, что они умерли. Но я еще не знал, что значит умереть.

14

Этот эпизод из детства неожиданно вспомнился посреди очередной бессонной ночи и потом часто вертелся в голове, равно как и похороны отца. Страх перед неизбежным концом разыгрался с новой силой. А с ним и страх перед жизнью, ее непредсказуемостью, неизбежностью. Меня никто не спрашивал, хочу ли я появиться на свет, и никто не спросит, когда придет мой черед его покинуть. Нежелание жить и страх умереть – эти навязчивые идеи мучили меня, стоило остаться наедине с собой. Поэтому я старался как можно реже показываться дома, цеплялся за Андрея, как утопающий за соломинку, и, как никогда, стремился к людям, новым знакомствам и впечатлениям.

Стоит ли говорить, что, целиком погрязший в своих переживаниях, экзамены я благополучно провалил и не попал в Петербургский университет культуры и искусств, о котором для меня так мечтала мама. Втайне я даже был рад: ну какой из меня искусствовед? Но претерпеть за это пришлось – не дай бог никому. Зачем я тебя растила, куда ты катишься, да кем ты станешь… Поездка на море, которую мне обещали после поступления в институт, естественно, не состоялась. Зато впереди был целый год невесомости.