Убивство и неупокоенные духи - Робертсон Дэвис Страница 7

Но где же эти великие тайны? Я, похоже, завис среди небытия, и ничто не предвещает дальнейшего развития. Несомненно, у меня есть чувства. Возможно, точнее будет сказать – эмоции. Я забавляюсь и наслаждаюсь созерцанием той части земной жизни, которую могу наблюдать и из которой меня так безвременно вырвали. Эсме уже написала пару неплохих статей, в которых повествует, как справляется с тяжелой утратой. Я знаю, что теперь она подумывает разработать тему глубже и создать пособие для вдов. Что я по этому поводу чувствую? Я не то чтобы охладел к Эсме, но ее манера бодро извлекать из всего прибыль начинает несколько раздражать. Что касается Алларда Гоинга, мне смешно смотреть, как он страдает и как изобретает казуистические оправдания, убеждая себя, что он вовсе не убийца, но несчастная жертва обстоятельств. Однако я его презираю, ненавижу и полон решимости навредить ему как следует, если получится.

Он украл у меня самое невосполнимое. Он отобрал у меня лет тридцать жизни. Когда я был жив, то ни разу не задумывался об оставшихся мне годах с такой жадностью собственника. Но теперь меня преследует воспоминание о нравоучительной картинке, которую Хью Макуэри держит у себя в кабинете.

Она висит у него над столом. Сверху броская надпись по-французски: «Ступени возраста». Я полагаю, в домах французского простонародья эта картинка была популярна. А вот в Новом Свете ее не часто увидишь.

Это гравюра, она изображает жизненный путь человека. По горбатому мостику марширует человечество, представленное парой – мужчиной и женщиной. Слева, у входа на мост, лежат в колыбели два младенца, плотно спеленутые, с невинными беспечными улыбками. Вверх по дуге моста взбираются Детство, Юность, Зрелость; миновав самую высокую точку, они начинают спускаться, уже являя собой Угасание, Дряхлость, и наконец мы видим кровать с парой лежащих в ней столетних стариков – вновь уподобившихся младенцам, но отвратительно морщинистых и беззубых. Рядом надпись: «Возраст слабоумия». Они вернулись к исходному состоянию, но впереди у них уже не лежит путешествие, сулящее надежды.

Судя по одежде изображенных людей, эта картинка или схема относится к тридцатым годам девятнадцатого века; она раскрашена в кричащие цвета, поскольку предназначалась для народа, а не для утонченных ценителей. На ней представлен также возможный финал путешествия: для праведников – привычный христианский рай, где их встречает с распростертыми объятиями улыбающийся бородатый Создатель, а для грешников – ад с рогатыми и хвостатыми мучителями; эти две перспективы подписаны: «Высший суд». Вероятно, гравюру полагалось вешать над кроватью; возможно, рядом с полным отпущением грехов, купленным за солидные деньги.

Я порой забавлялся, размещая своих коллег из редакции в точках пути соответственно их возрасту и размышляя об их конечной судьбе. Хью очень не любил подобного легкомыслия.

– Очень грррубо, – говорил он. – Но все же это занятие имеет свою ценность. Если в твоем грешном теле найдется хоть грамм серьезности, смотри на эту картину и размышляй о ней всерьез.

– Но я и размышляю серьезно, – отвечал я. – Смотри, вот Нюхач. Видишь, как галантно он ведет под ручку красивую женщину. Несомненно, он находится в «Возрасте расцвета».

– Да-да. А что за женщина с ним? Разумеется, это не его жена. Без сомнения, это чужая жена. Красивая, цветущая женщина. Может быть, она – жена человека на следующей стадии, в «Возрасте зрелости». Весьма импозантный мужчина, верно? Сколько, ты говоришь, тебе лет, Гил?

– Сорок четыре.

– Да-да, совершенно точно, зрелость. Мужчина на картинке выглядит слегка простоватым для зрелости – но, возможно, это из-за грубых штрихов рисунка. Я бы сказал, что он чересчур доволен собой.

– Это потому, что ты относишься к следующей градации: «Возрасту благоразумия». И завидуешь всем, кто еще не сравнялся с тобой.

Хью больше не возвращался к этому разговору, но теперь я знаю: он пытался намекнуть, что Нюхача слишком часто видят в обществе Эсме. Он постоянно водил ее на пьесы, которые посещал как театральный критик. У меня из-за работы оставалось меньше свободного времени на театр, чем хотелось бы. И я не придавал значения тому, что Эсме и Нюхач проводят вечера вместе.

Простоват. Чересчур доволен собой. Только теперь до меня дошло.

И вот я изгнан из жизни – несомненно, прежде срока. Нюхач украл у меня, по всей вероятности, лет тридцать или сорок. Я никогда не был восторженным созданием, восклицающим: «Как страстно я люблю жизнь!», но, без сомнения, глубоко, хоть и несколько банально, ею наслаждался и не хотел потерять ни единого дня из отпущенных мне. Глупец! Мою жизнь и мой брак разрушил Гоинг циничным и пошлым вторжением, и надо сказать, что Эсме здесь тоже не безвинна.

Глупец! И теперь, когда я вижу, что вел себя глупо, моя ненависть к Гоингу от этого нисколько не убывает. Честно сказать, только растет.