Диагноз смерти - Амброз Бирс Страница 66

«Перед тем, как я исполню свое решение – неважно, верно оно или нет – и предстану перед судом Творца моего, я, Джеймс Р. Колстон, почитаю своим долгом журналиста оставить это заявление. Насколько мне известно, я достаточно популярен как автор повестей, которые принято называть трагическими. Но самое мрачное воображение бессильно представить трагическую повесть моей жизни. Я говорю не о внешней ее стороне – она-то как раз довольно бедна событиями. Но мой духовный путь представляет собой чреду преступлений и убийств. Здесь я не стану писать о них, поскольку некоторые из них уже описаны и о них вы можете прочесть в другом месте. Я пишу это для того, чтобы объяснить всем, кого это касается, что я ухожу из жизни сам, своею волей. Смерть моя наступит ровно в полночь пятнадцатого июля. Эта дата имеет для меня особенное значение, потому что именно день и час мой друг Чарльз Брид, исполняя клятву, принесенную передо мною, перешел в тот мир, куда, верный нашему обету, отправлюсь теперь и я. Он наложил на себя руки в своем коттедже, что стоит в Колтонском лесу. Присяжные вынесли обычный в таких случаях вердикт – «внезапное умоисступление». Если бы мне пришлось давать показания под присягой и я рассказал бы все, что знаю по этому делу, меня бы тоже сочли помешанным».

Здесь мужчина умолк, пробежал несколько строк глазами и начал читать снова:

«Я назначил себе еще неделю жизни, чтобы покончить со своими земными делами и подготовиться к переходу в мир иной. Недели мне вполне хватит, ибо дел у меня осталось не так уж много, поскольку четыре года назад смерть превратилась для меня в непреложный долг.

Рукопись эту я намерен всегда носить при себе. Того, кто обнаружит ее на моем теле, трупе я прошу передать ее коронеру.

Джеймс Р. Колстон

Р. S. Ныне, пятнадцатого июля, в роковой для меня день я передаю эту рукопись вам, Уиллард Марч. Вам надлежит вскрыть ее и прочесть – при оговоренных нами условиях и в определенном мною месте. От первоначального своего намерения – носить ее при себе как объяснение причины моей смерти – я ныне отказываюсь, поскольку это не так уж и важно. Пусть она лучше послужит объяснением вашей кончины. Мы с вами условились, что ночью я приду к вам с тем, чтобы удостовериться, что вы прочли эту рукопись. Вы хорошо меня знаете и, надеюсь, не сомневаетесь, что свое слово я сдержу. Но приду я к вам, друг мой, после полуночи. И да смилуется Господь над нашими душами!

Дж. Р. К»

Прежде чем рукопись была дочитана до конца, кто-то поднял свечной огарок и зажег его. Читавший же, несмотря на протестующие возгласы остальных, поднес листки к огню и так держал, пока она не обратилась в пепел. А потом спокойно выслушал выговор коронера. Мужчина этот был зятем покойного Чарльза Брида. Сколько его ни расспрашивали потом, о чем еще говорилось в рукописи, он так ничего толком и не рассказал.

Сообщение из «Тайме»

«Вчера был подвергнут психиатрической экспертизе и помещен в соответствующее лечебное заведение мистер Джеймс Р. Колстон – писатель, весьма популярный в здешних местах, сотрудник газеты «Мессенджер». Мистера Колстона повязали вечером пятнадцатого числа текущего месяца. Один из его соседей обратил внимание на более чем странное поведение Колстона – тот, расстегнув воротник, натачивал бритву, то и дело пробуя остроту лезвия на своей же руке. Прибывшим полисменам несчастный оказал отчаянное сопротивление. Буйствовал он и далее, из-за чего пришлось облачить его в смирительную рубашку. Остальные сотрудники этого уважаемого издания до сих пор находятся на свободе».

Заколоченное окошко

В 1830 году близ того места, где сейчас стоит город Цинциннати, простирался на многие мили девственный лес. Тогда на всем этом обширнейшем пространстве жили лишь немногочисленные фронтиреры – так называли непосед, которые обитали на самой границе освоенных земель. Они строили где-нибудь в лесах какое-никакое жилье, кое-как налаживали хозяйство, нищенское по нынешним меркам, и вдруг, повинуясь непостижимому зову, все бросали и шли на запад, навстречу новым опасностям и невзгодам, чтобы снова бороться за жалкие блага вроде тех, которыми сами же недавно пренебрегли. Многие из них давно оставили те края ради дальних земель, а в числе тех, кто остался, был один человек из местных первопоселенцев. Он жил этаким анахоретом в бревенчатой хижине, которая стояла посреди густого леса, и сам казался частью, если не порождением, мрачной чащобы. Никто не видел, как он улыбается, да и лишнего слова из него было не выдавить. Жил он скромно: охотился на диких зверей, а шкуры продавал в городе у реки или выменивал на них что-нибудь совершенно уж необходимое. На земле, которую он мог бы объявить своей по праву первопоселенца и за неимением других претендентов, он не взрастил ни одного колоса. Следы попытки «освоения», правда, были: когда-то он вырубил все деревья вокруг дома на площади в несколько акров, хотя теперь старые пни совершенно скрылись под новой порослью. Видно было, что земледельческий порыв угас и после него осталось лишь горестное пепелище.

Небольшой бревенчатый домишко укрывался кровлей из покоробившихся досок, очаг был сложен из плитняка, щели же в стенах не конопатились, а просто замазывались глиной. Еще в хижине была дверь, а напротив ее – окошко, но хозяин давным-давно заколотил его. Никто не знал, зачем он это сделал, но ясно было, что вовсе не из отвращения к свету и свежему воздуху: если каким-нибудь охотникам случалось забредать в тамошнюю глушь и погода была ясная, они неизменно видели, что отшельник греется на солнышке, сидя у двери. Думается, из ныне живущих лишь два или три человека знают тайну этого окошка. И я, как вы сейчас увидите, тоже из их числа.

Предание сохранило имя этого человека – Марлок. Выглядел он на все семьдесят, хотя на самом деле ему не было и пятидесяти. Не годы, а что-то иное состарило его. Был он седой как лунь – и волосы, и длинная борода, – серые глаза, более похожие на камни, глубоко запали, частые морщины исчертили лицо. Был он худощав, роста высокого, но горбился, словно под бременем непосильной ноши. Сам я никогда его не видел и историю Марлока слышал еще мальчишкой от своего деда. А дед знал его хорошо, поскольку в те времена жил невдалеке от его дома.