Ужин в раю - Александр Уваров Страница 56

— Так вот почему вы их не любите? — спросил я. — Они с вами не делятся? Нас, похоже, не поделили?

— Им ничего не достаётся! — воскликнул Ангел и тут же прикрыл рот ладонью, как будто испугался сказанного.

— Всё уходит вам? — спросил я. — Или не всё? Кто попадает в ад? Кто из живущих в этом мире?

— Тот, кто недостоин сострадания, — ответил Ангел. — Они невкусные. Мы ими не занимаемся.

— А люди счастливые? Обеспеченные? Пресыщенные земными благами?

— Пресыщенные? Счастливые? — Ангел рассмеялся.

Мой вопрос явно поднял ему настроение. Голос его вновь зазвучал уверенно и властно.

— Кто из вас счастлив? И что такое — эти ваши «земные блага»? Откормленный поросёнок тоже счастлив и вполне вкусил благ… из корыта. Разве мы скупы?

— И он достоин сострадания?

— Вполне. Ведь ему не вырваться из поросячьей шкуры. Все поросята приходят к нам.

— А корыто вы даёте всем?

— Одно на всех, — поправил меня Ангел. — А там уж вы сами разбирайтесь.

— Так кто же к вам не приходит?

— Тот, кто на нас не надеется, — ответил Ангел. — Тот, кто нас не любит. Тот, кто в нас не верит.

— Значит, — спросил я, — что бы не попасть на ваш пир надо только избавиться от любви? И от страха?

— Только? — переспросил Ангел и усмехнулся. — Да, только и всего. Существа без любви и страха для нас невидимы. Мы не можем добраться до них. Но… Я же знал, что делал, когда создавал этот мир. Избавиться — почти невозможно. Таких существ, по счастью, во Вселенной разве только горстка наберётся. Вы только кажетесь сильными, взрослыми, независимыми, такими умными и свободомыслящими. Но стоит рассказать вам какую-нибудь страшную сказку — и вы сразу начинает дрожать, плакать, молиться и вглядываться в небо: «А не летят ли мои добрые ангелы?» А мы — тут как тут! Как прилетим…

— Поехали, — сказал я Ангелу. — Хватит… Поехали!

— Да, пора, — сказал Ангел. — Здесь километров через пять заправка. Заехать надо будет, бензина подлить…

— Смотри, что я приготовил для тебя. Интересно, правда?

Я смотрю на него. Новый персонаж. Нет, он не из тех, кто был в зале. Или…

Или всё-таки из тех? Ведь был же пятый.

Пятый? Незримый? Тот, кто стоял у меня за спиной?

Старичок в потёртой синей кепке с заштопанным козырьком. В чёрном кожаном фартуке, что закрывает его от горла и до самых колен. Лицо разглядеть трудно, оно закрыто тенью. Но голос — голос мне знаком.

Это, верно, бред какой-то… Но голос я узнаю.

Он впрямь был тогда в зале? Был?

— Тебе трудно повернуть голову. Я на шею набросил проволоку. Не очень туго, но довольно плотно затянута. Не люблю, когда тело при разделке перемещается, надрезы получаются неаккуратными… Фиксирование, так сказать… Для чистоты ритуала. Так что головой то покрутить едва ли ты сможешь. Но ничего, я тебе помогу. Я буду тебе показывать мои инструменты, один за другим. Мне интересно будет услышать твоё мнение о них. Нет, ты, конечно, не эксперт. Где тебе… Но именно этим ты мне и интересен. Когда достигаешь подлинных высот мастерства, то особенно важным становится мнение дилетанта. Это, так сказать, эффект свежего взгляда. Профессионалы слишком зациклены на своём профессионализме. У каждого — своя школа, своё направление, свои предпочтения. Да и груз опыта бывает подчас слишком тяжёл. А тебе легко. Голова твоя пуста. За спиной у тебя короткая и на редкость бестолково прожитая жизнь. Прожитые дни перемешаны в твоей памяти как камешки сбитой со стены мозаики. Цельной картины из них не сложить, но вот каждый по отдельности можно до бесконечности перекатывать на ладони. Ребристые, шероховатые камешки. Очень успокаивают нервы. Покатал — и выбросил. И взял другой. Больше они ни на что не годны. И ничего у тебя нет, кроме этой кучки камешков. Ты чист. Чист и непорочен.

Он подкатывает столик. Столик на колёсах, со стеклянными полками.

Ставит его вплотную к столу, на котором я лежу. На уровне моей головы.

Щёлкают замки. Он раскрывает деревянный ящик. Я слышу скрип петель. Верхняя крышка со стуком падает на пол.

Не сумка, не портфель. Он держит инструменты в ящике. Очень удобно — каждый в своей ячейке. По сравнению с ним Ангел — полный разгильдяй. У того всегда всё было свалено в кучу.

Всё уже рассортировано. Разложено.

Надо только выложить. Аккуратно, последовательно.

Глухое звяканье. Короткий скрежет металла по стеклу.

Он выкладывает страшные свои «инструменты» на полки столика. И, выравнивая, двигает их. Оттого и раздаётся скрежет.

Я действительно не могу повернуть голову. И не вижу его рук. Но уверен — он очень тщательно выравнивает их по одной, идеально прямой линии.

Он совершенен. Потому что…

— Да, ты прав. Похоже, ты узнал меня?

— Ангел говорил о тебе…

— Ангел?

Он смеётся.

— Этот балбес? Этот недоумок и шут гороховый? И что же, интересно, он говорил?

— Ты же всеведущ.

— Не твоё дело! Хочу услышать это от тебя.

— Ты же всезнающ.

— Ложь!

Он подскочил ко мне. Лицо его, искривлённое, перекошенное злобой, нависло прямо над моим лицом.

— Это ложь! Я не всеведущ, не всезнающ, не всевидящ. И даже не всепроникающ. Я просто всесилен!

— Это не одно и то же? Всесилен — значит, всемогущ. Всё можешь. Всё знаешь. Всё видишь.

— Да ну?!

Он как будто искренне удивился. И отошёл в сторону. Словно слова мои ему надо было хорошенько обдумать.

— Нет, — ответил он. — Не так. Всесилен — значит, моя сила превыше любой другой. Но это только сила. Она крушит, уничтожает, созидает. Навязывает мою волю. Но только там, где есть я. А я есть не везде. Вот, например, встречу твою с Ангелом я прозевал. Так что он обо мне говорил?

— Говорил, что ты гурман…

— Это правда.

— Что этот мир он изготовил для тебя…

— Изготовил? Да он у него подгорал пару раз! Хрен бы он без меня чего изготовил! Что ещё?

— Что ты есть Любовь…

— Верно!

— … И трупоед озверевший. Всепожирающая утроба…

— Ну, это он загибает. Много ль мне достаётся?

— И что любовь — лишь частный случай людоедства. И что…

— Самая большая любовь заканчивается кремацией на помойке, — заканчивает он фразу за меня и хихикает.

Смешок у него мерзкий. Похож скорее на тонкий, прерывистый писк.

— Сволочь!

Мерзость! Всеведущий… Чёрта с два! Нет, конечно нет. Он видит только боль. Боль для него — словно свет, который освещает мир и позволяет ему различать предметы.