В моих глазах – твоя погибель! - Елена Хабарова Страница 55

Ну и дурак же он был, что не додумался до этого раньше!

На другой день Мишка отправился в медтехникум, откуда вышел только через час, – причем взопревшим до мозга костей. Нет, все-таки газетчики – ребята куда более веселые и открытые, чем заведующая канцелярией техникума! Она оказалась какой-то жуткой грымзой, подозрительной до ужаса, как будто к ней пришел не простой советский человек, а американский шпион, который говорит не на чистом русском языке, а с английским акцентом и выспрашивает не о выпускнике техникума, а государственную тайну пытается выведать!

Мишка наврал грымзе, что Александр Морозов был его лучшим другом, они учились в одной школе, потом он (Мишка) уехал зарабатывать деньги на Сахалин, а когда вернулся, оказалось, что Сашка уже окончил техникум и уехал.

– А почему вы не можете спросить у его родителей, где он теперь? – прищурившись, спросила завканцелярией.

– Да понимаете, отец его умер, а мать меня терпеть не может. Я когда-то у них окно разбил, ну, она с тех пор и делает вид, будто меня на свете нет, – вдохновенно выкручивался Мишка.

Эта словесная пытка продолжалась еще минут пятнадцать, потом еще пришлось чуть ли не час ждать, пока грымза не сходила в архив и не принесла тоненькую картонную папочку – личное дело Александра Морозова. На ней, кроме Сашкиного имени и фамилии, было написано сбоку: «Х. 5». Оказывается, документы выпускников хранились в архиве пять лет. Хорошо еще, что там не было написано «Х. В.», – хранить вечно!

Мишка быстренько переписал на листочек незамысловатый адрес Саши: Хабаровский край, Бикинский район, село Аянка, фельдшерский пункт, – и ушел из техникума. На трамвае доехал до ТОЗа, с уважением покосился на мемориальную доску, которая сообщала, что в этом здании в тридцатых годах работал сам Аркадий Гайдар.

Секретарша редактора была в том же возрасте, что и грымза из медтехникума, но, в отличие от грымзы, оказалась вполне свойской и немедленно сообщила Мишке, что Евгения Васильева живет теперь в городе Советская Гавань и работает в газете «Советская звезда».

Мишка буквально глаза вытаращил!

– Какая память у вас замечательная! – протянул он восхищенно. – Всё про всех журналистов помните, кто где работает?

Тетенька заалела и потупилась.

– Да совсем у меня память не замечательная, – пробормотала сконфуженно. – Просто тут буквально за полчаса до вас приходил паспортист из ЖЭКа: ему нужно было уточнить новую прописку Евгении Васильевой. Редактор ему и сказал.

– Какой паспортист? – удивился Мишка. – Из какого ЖЭКа?

– Из пятого, который на Вокзальной, – пояснила девушка. – К которому принадлежит дом, где раньше проживала Васильева. Какие-то сведения о ней нужно уточнить. Главное дело, такой настырный! Я про Васильеву ничего не знала, так он меня буквально вынудил позвать редактора. Смотрит – ну просто в душу ввинчивается взглядом, ужасно неприятно! И глаза у него такие отвратительные, разные: один какой-то болотного цвета, другой синий. Позвала я Федора Георгиевича, – она махнула на дверь с табличкой: «Ф.Г. Куликов, редактор», – так этот паспортист на него так уставился, как на врага народа. Пришлось Федору Григорьевичу искать старую записную книжку. Наверное, полчаса провозились, пока нашли адрес Васильевой. Хотя, конечно, с паспортистами лучше не ссориться, – вздохнула она. – Сами понимаете…

Мишка кивнул, поблагодарил и вышел из редакции.

На душе стало как-то муторно. Что за человек искал Женьку? Какой, к черту, паспортист из пятого ЖЭКа на улице Вокзальной, если их дом на улице Запарина, подчинялся военной квартирно-эксплуатационной части, которая тоже находилась на улице Запарина, чуть пониже штаба округа?!

Разные глаза, сказала секретарша. Один болотного цвета, другой синий. Фу, пакость какая!

Хабаровский край, район Бикина, 1959 год

Ничего подобного Ромашов еще не испытывал…

Все жизни, погубленные им, ожили; вся кровь убитых им людей и зверей, впитавшаяся в его кровь, вскипела. Боль, терзавшая тело, была невыносимой. Он давился этой болью, чувствуя, что она означает или смерть – или новое перерождение, обретение иной сути, которая окажется мощнее всех тех сущностей, которые он уже переварил, о которых помнил и о которых уже позабыл. Всевластие и отвага, которые он обретал, подавляли его, перемалывали нервы, а кровеносные сосуды, чудилось, лопнут от переполнявшей их густой, пьянящей крови.

– Он уже мертвый, – донесся до него высокий голос, в котором звучал нанайский акцент.

Вернулась память. Вспомнилось то, что случилось.

Так… это, кажется, говорит тот, кого Никифор называл Данилой:

– Значит, амбани наш. Наш с тобой!

– Нет, это его амбани! – вскричал другой голос, и Ромашов почувствовал, как чьи-то пальцы коснулись его шеи, ловя биение пульса. От этого прикосновения сердце заколотилось как бешеное. – Потому что он живой!

Это был голос сына Грозы. Он оказался резок, звонок и мало чем напоминал глуховатый голос отца, однако Ромашов узнал его сразу. Очень может быть, что, даже если бы он и не видел лица этого юноши, то узнал бы его по голосу.

Ромашов почувствовал, как все силы его оживают. Он сейчас вскочит и вцепится в горло этому своему врагу! Однако невероятным усилием заставил себя не шевельнуться. Так зверь затихает, будто мертвый, боясь спугнуть добычу. Да, Ромашов боялся спугнуть этого мальчишку и выжидал момента напасть.

Сын Грозы легонько, умело, едва касаясь, пытался очистить лицо Ромашова от сгустков крови, и тот с трудом сдержал усмешку, представляя себе его изумление: ведь мальчишка видит сейчас, как меняется лицо раненого.

Ромашов и сам ощущал в себе эти внешние перемены. Натягивалась, молодея, кожа, разглаживались морщины. Оставшиеся не вытертыми потеки крови тигра уже исчезли со щек и лба, словно впитались в них. Медленно наливались румянцем бледные щеки, а страшные рваные раны, нанесенные клыками тигра, быстро зарастали, причем исчезали даже рубцы. Почти то же самое происходило, когда его залило кровью Виктора Панкратова, который умер, прикрывая собой Ромашова, но сейчас ощущения были гораздо острее, сильнее, блаженнее. Это было истинное перерождение!

И вдруг он представил себе свое лицо, которое поросло черно-рыжей шерстью, а на лбу нарисовался иероглиф «ван», означающий «властелин», «государь»…

Упоенный этой картиной, Ромашов на миг забылся, но тотчас очнулся, услышав гневный крик Данилы:

– Это бусиэ!

Ромашов не без усилия приподнял отяжелевшие веки.

Желтоватое лицо нанайца было серым. Он ничего не говорил, но Ромашов совершенно отчетливо прочитал его мысли: «Убей его быстрей!»

И чуть не расхохотался. Чтобы Александр Егоров, сын Грозы, убил того, кто спас ему жизнь?! Да этот нанаец его совершенно не знает. А вот Ромашов знает… всю их породу знает!

– Спятил?! – грубо крикнул Александр. – Это человек! А я врач! Я должен ему помочь!