Седьмой ключ - Елена Ткач Страница 48

Дом подрагивал под порывами ветра — за окнами бунтовал молодой мятежный июнь, не желавший поддаваться наступлению ночи.

— Дом, дорогой, — шептала Вера, прижавшись щекой к теплой дощатой стене, — ты мой корабль… Вынеси нас на берег! Помоги нам переплыть эту ночь!

Она не могла заснуть. Всюду слышались стуки, скрежет и треск, точно обшивка дома — ее корабля — корежилась под шквальным натиском ночи.

«Что там, наверху?.. Будто ходит кто-то…»

Осторожно, чтобы не скрипели ступени, Вера поднялась наверх, к детям. В комнате было темно, только свет полной луны ложился под ноги зыбкой шаткой дорожкой. Вера вступила на эту дорожку и тотчас же замерла, услыхав в углу у окна странные звуки. Словно кто-то царапал когтями деревянную стену… Она шагнула к окну, наклонилась, стараясь разглядеть, что там в углу… И в тот же миг ясно почувствовала: кто-то стоит за спиной!

Обернулась и увидела… Буратино. Манюнину куклу, которую запечатлел на рисунке ее отец! Буратино твердо стоял на своих деревянных ногах и, скалясь, глядел на Веру. Треугольник его трикотажного колпака с кисточкой мерно болтался за спиной. Как маятник: туда — сюда, туда — сюда… В его оскаленной широкой улыбке было что-то жуткое. От одного вида этой куклы, освещенной луной, Вере стало нехорошо. Она попятилась, наткнулась спиной на стул и вскрикнула. Зажала рот, глянула на детей — спят. Никто не проснулся, не пошевелился даже — ни Алеша, ни Веточка… Взяв себя в руки, она перевела взгляд на куклу. Буратино исчез!

Вера глазам своим не поверила: ведь только что тут стоял, возле двери…

В растерянности она застыла посреди комнаты. И тут со стороны насторожившего ее пустого угла под окном донесся неприятный, ни на что не похожий, звук: будто кто-то протяжно кряхтел на одной ноте металлическим голосом. Пересилив страх, Вера шагнула во тьму, и тут ее что-то наотмашь ударило по щеке. Прикрыв руками лицо, она шарахнулась в сторону… над головою металась птица. Черная, крупная, похожая на ворону, только глаза не вороньи — дикие, горящие красным огнем…

Откуда она взялась? Вера тщательно заперла на ночь все окна, никакой птицы не было… Тварь не давала ни мгновения передышки, била крыльями над головой, пару раз спикировала, норовя вцепиться когтистыми лапами в волосы, достать острым клювом. Вера отмахивалась изо всех сил — возня поднялась такая, что, кажется, всполошится весь дом. Ничего подобного! Дети спали, не проявляя ни малейших признаков беспокойства. Вещички аккуратно развешаны на спинках стульев, лунный свет мерцает на ярком Веточкином сарафане, казавшемся в темноте кровавым пятном…

Вера кинулась к окну — хотела его растворить, чтобы прогнать птицу. За окном послышался низкий протяжный вой. Она отпрянула прочь, ожидая нового нападения… Никакого движения. Подняла глаза — никого. Птица пропала.

Вера со стоном осела на пол: «С ума, что ли, схожу?..»

Отерла со лба холодный пот. Огляделась. В комнате струился призрачный лунный свет. А возле Алешиной кровати, под стулом, на котором были сложены его вещи, белел светлый прямоугольник. Она потянулась, подобрала. Письмо! Измятое скомканное письмо из прошлого! Она сразу узнала почерк. Незнакомка снова вышла на связь…

Вера осмотрела комнату — все было тихо. Только ровное дыхание детей нарушало покой, да лунный свет заглядывал в окно. Она перевела дыхание. Отчего-то возникла уверенность, что детям ничто не грозит. Подошла к Ветке, склонилась… Спит. Алеша? Тоже. Она по очереди перекрестила спящих и на цыпочках вышла из комнаты, оставив дверь чуть приоткрытой. На всякий случай, чтобы сразу услышать, если что…

Заглянув к Маше, Вера убедилась — та спокойно спала, посапывая во сне. Плотно задернула шторы в гостиной и села под абажуром читать…

«…на исповедь к отцу Артемию. И все ему рассказала. Далось это мне нелегко — ты знаешь, что верю я только духовнику своему — отцу Иоанну, но тот ведь остался в Москве… И с тех пор как мы с Петром Константиновичем сюда в усадьбу перебрались, я, грешница, и не причащалась ни разу… Привыкла к своему московскому батюшке, а тут от воли-то и разленилась душа… А как припекло — побежала! Отец Артемий по-отцовски за леность меня пожурил, велел всякое воскресенье на исповедь к нему приходить, но до причастия не допустил — сказал: страшный грех учинила, магией увлеклась! А это зло, Николушка, великое зло! Он объяснил мне, что тот, кто в оккультных обрядах участвует, душу свою во власть темных сил предает и отпадает от церкви. Очень обеспокоился он обо мне, но сказал, что пока я сама с пути пагубного не сверну, он мне помочь не сможет… Молиться велел и с тем человеком не знаться. А через месяц — как раз на Троицу он меня причастит, если до той поры в чистоте душу свою соблюду… Все сокрушался он обо мне, спрашивал, не смогу ли на некоторое время отсюда уехать… А как я Петра Константиновича без присмотра оставлю — занемог что-то он у меня… Головные боли его одолели — да такие, что даже до тошноты, до рвоты доходит. Нет, я должна быть при нем. Узнав об этом, отец Артемий велел снова усадьбу всю освятить и до Троицы стен ее не покидать… А иначе — не защититься от бесовского искушения. Святой водицы дал мне с собою и канон священномученику Киприану, который дает защиту от чародейского волхования. Читать велел всякий день неустанно, а еще молитву „Да воскреснет Бог“ и девяностый псалом… Третий день уж пошел как я правило это неукоснительно соблюдаю, вот только освятить усадьбу пока не пришлось. Отец Артемий хворает, а других священников в здешних краях я не знаю. Ох, Николушка, муторно на сердце у меня! Худо мне, братенька милый! Очень худо… ОН к нам более не являлся — вот уж неделя полная миновала с тех пор, как в последний раз нас посещал… И секретарь его запропал, я и думаю: слава Богу! Неужто молитвы мои услышаны? Как вспомню мрачный дом его на берегу, все эти обряды магические — сердце немеет от ужаса… Только верь мне, Николушка, верь, не по своей воле шла я на это. ОН меня заставлял! Страшная власть у него, такая, что ни умом, ни сердцем понять ее не могу. Не иначе, сам дьявол ему помогает! Мне теперь ясно стало как день, что Вязмитинов — служитель его, волю темную исполняет… И меня в это втянул. Ох, тошно мне! Всякий день силюсь вспомнить, что он велел мне увидеть? Знак начертает, заклинанья невнятные произнесет — и тогда я всю власть над собою теряю — мир исчезает, в глазах пелена, не помню: где я, что я… Только слышу голос: „Смотри! Смотри на мой шар! Ты должна увидеть! Ты должна найти место, где спрятано…“ А что спрятано, что я должна для него найти — о том после всего и не помню. Память меркнет, голова кружится, как стараюсь проникнуть за эту невидимую черту… Николушка, молись за меня, грешницу! У самого края я… Еще, кажется, шаг — и погибнет сестринька твоя Женни, навек погубит душу свою окаянная! Вот ведь как обернулось все… А как я радовалась в первые дни по приезде! Каким светом душа моя полнилась… И стихи какие слагались во мне — сердце пело! Да, еще одно: вот, вспомнила про стихи и сразу в памяти прояснилось — едва я входила в транс, ОН велел мне стихи читать — те, что накануне я сочиняла. Я и читала — и те, что пришли накануне, и ранние, и, кажется, прямо там, возле стола, начинала импровизировать: точно мне диктовал кто-то, а я вслух выговаривала… Только, сколько помнит про это бедная моя память, не было в тех стихах ни света, ни радости… Абракадабра какая-то… Но, видно, для чего-то ЕМУ все это важно было, надобность какую-то он имел. Да, чуть не забыла, видишь, какая я теперь — мысли неровные, все обрывки какие-то… Так вот, намедни набрела я в лесу на источник один… Далеко зашла, а каким путем — и не помню. Словно вел меня кто-то… Возле родничка скит затаенный, келийка. Вроде отшельничьей пустыни. Мне даже не по себе стало — не смею я, грешница, в нечистоте-то своей к этой святой обители приближаться, покой здешний тревожить… А навстречу мне…»