Старый гринго - Карлос Фуэнтес Страница 40

А потом в страшной ярости он обрушился на тех, кто не понимает обстановку. Карранса запер его в Чиуауа, чтобы не он, Вилья, открыл дорогу на Мехико, чтобы слава досталась этим напомаженным, да! Панчо Вилью больше всего бесило то, что этот старый козел с бородой не упускал случая напомнить давнему конокраду из Чиуауа, что они с ним разного роду-племени. Ясное дело, это не одно и то же: попусту лить чернила или подставлять шкуру под пули! И тогда Вилья приказал своему секретарю-грамотею написать прошение о своей отставке, об отказе командовать дивизией, надо идти ва-банк, черт подери, и пусть поглядят, как Натера и братишки Арриета одни возьмут Сакатекас, а этот гад Пабло Гонсалес еще не высылает ему ни угля, ни боеприпасов из Монтеррея, да, пусть увидят, что смогут сделать гражданские власти без военной помощи Панчо Вильи: немедленно решайте мой вопрос. А тут еще этот подонок из Чиуауа заставляет меня, кроме всего прочего, обострять отношения с гринго! — взорвался Вилья и успокоился, как всегда, только после ночных любовных утех.

Генерал Томас Арройо получил приказ вырыть из земли гринго, где бы он ни был зарыт, и доставить труп в Камарго. Нет, — между прочим солгали генералу, — семья гринго не требует тела, а интересуется всем этим газета «Вашингтон стар», так ему передали. Но когда приказ дошел до летучей бригады, расположившейся возле сожженной усадьбы Миранда, Арройо прекрасно понял, от чьего имени затребовано тело. Он видел в своих снах, как она обеими руками нежно гладит мертвую голову старика и как смотрит на него, Арройо, стоя возле вагона, словно бы он убил то, что принадлежало ей, но также и ему, и теперь они оба снова осиротели, остались одни и с ненавистью глядят друг на друга, лишившись живого существа, подогревавшего их интерес друг к другу, глядят, не будучи в силах заглушить то ощущение тоскливой пустоты, которое она испытывала по одной причине, он — по другой.

— Смотри, что у него в руках! Смотри, что у него в обеих руках!

Арройо не мог говорить. Она увидела клочки обгоревшей бумаги, и тогда Арройо сказал, что гринго сжег ему душу, а она подумала, что сожжено кое-что еще: история Мексики, — но это не было оправданием преступления, потому что жизнь человека значит больше, чем история страны, и Гарриет Уинслоу была убеждена, что, несмотря ни на что, с ней в один голос кричала вся равнина Чиуауа.

— Убийца, подлец, свинья, грязный трус, — громко сказала она, — тебе надо было взять меня и надо было убить его.

— Он сам вынудил меня, — хрипло выдохнул Арройо, — так же, как и ты. Вы оба пришли сюда, чтобы вынудить меня. Сволочи гринго… вашу мать.

— Нет, ты вынудил себя сам, — сказала она ему в завершение этого дня, — чтобы показать самому себе, кто ты есть на самом деле. Ты зовешься не Арройо, по матери. Ты — Миранда, как твой отец. Да, — говорила она ему, а дождь размывал остатки пепла, — да, ты — обиженный наследник, лицемерный бунтарь. Бедняга незаконнорожденный. Ты — Томас Миранда.

Она говорила это с холодной жестокостью, желая ранить его и одновременно сознавая, что могла так же спокойно и то же самое сказать старику, распростертому у колес железнодорожного вагона с пулями в спине, только в спине; но про себя она говорила это в дикой ярости, стремясь восстановить справедливость и напомнить ему, что она тоже может бороться и отвечать ударом на удар. Томас Арройо ничего не понимал. Он убил старого гринго. И не мог себе представить, что Гарриет Уинслоу еще полна желания сражаться: она должна была быть так же опустошена, как и он. Старый гринго. Сожженные бумаги.

— Я все бы стерпел от вас, от гринго. Все, только не это, — сказал Арройо, указывая на почерневшие обрывки бумаг.

— Не волнуйся, — ответила Гарриет Уинслоу с тенью юмора и сострадания. — Он верил, что уже мертв.

Но тем вечером Арройо хотелось до конца сжечь собственную душу:

— Что такое жизнь старика в сравнении с правами всего моего народа?

— Я тебе уже сказала, что ты убил мертвеца. Скажи спасибо. Ты избавил себя от его расстрела по всем правилам войны.

Именно этого требовал теперь Панчо Вилья от Томаса Арройо, когда смотрел на скорченное тело старика, с трудом сдерживая свою знаменитую ярость, которой так страшились и его сотоварищи, и его враги, тот самый Панчо Вилья, который, дотронувшись до скрюченной спины старого гринго, вспомнил о том, что сказал ему один из репортеров-янки на встрече в Камарго.

— У меня, генерал Вилья, есть для вас одна хорошая поговорка. То, что вы называете смертью, — это просто последняя боль.

— Кто это сказал?

— Это написал один невеселый старик.

— А, значит, написано.

— Вот именно, одним невеселым стариком.

— Так, так…

Вилья приказал произвести расстрел этой же ночью ровно в двенадцать. Предупредил, что казнь будет тайной, никто не должен знать о ней, кроме него, Вильи, генерала Арройо и особого взвода солдат.

— Поскольку мистер Уолш и его киномашинка могут замерзнуть, они тут ни к чему.

Старого гринго с трудом поставили на ноги, прислонив к стене, лицом к ружьям, голова его свисала на грудь, лицо немного потускнело после первых похорон, колени одеревенели.

Приказ «пли!» был отдан в патио за штабом Вильи при свете фонарей, стоявших на земле и театрально подсвечивавших лица. Послышались выстрелы, и старый гринго вторично упал в объятия своей старой приятельницы — смерти.

— Теперь он расстрелян как положено, в грудь, и по закону, — сказал Панчо Вилья.

— Что делать с телом, мой генерал? — спросил командир взвода.

— Пошлем его тем, кто востребовал его в Соединенных Штатах. Скажем, что он погиб в бою против федералов, они его взяли в плен и расстреляли.

Вилья не смотрел на Арройо, когда сказал, что не хочет делать свалку из трупов гринго, чтобы дать Вильсону предлог для признания Каррансы или для интервенции против него, Вильи, с севера.

— Мы еще порядком настреляем этих гринго, — сказал Вилья, свирепо осклабившись, — но в свое время и когда решу я сам.

Он обернулся к Арройо, не меняя выражения лица:

— Храбрый человек, верно? Храбрый гринго. Мне рассказали о его подвигах. И убит в лоб, а не в спину, как трус, каким он не был, так ведь, Томас Арройо?

— Так, мой генерал. Гринго был очень храбрый.

— Пойди, Томасито. Сделай выстрел милосердия, добей его. Ты знаешь, ты мне что сын родной. Сделай это хорошо. Надо все делать хорошо и по закону. Я не хочу, чтобы на этот раз ты меня обманул. Надо всегда быть начеку. А ты, мне чудится, засиделся в этой усадьбе, где потерял немало времени и даже успел прославиться.

«Арройо, — сообщил Вилье тогда журналист-янки, — его имя Арройо».

— Да, мой генерал, — просто ответил Арройо.

Он пошел к трупу старого гринго у стены, нагнулся и вытащил кольт. Последовал точный выстрел милосердия. Теперь кровь уже не выступила на шее гринго. И тут сам Вилья отдал приказ стрелять по несчастному Арройо, лицо которого стало живым изображением страдальческого неверия. Однако он успел крикнуть: