Синие линзы и другие рассказы - Дафна дю Морье Страница 39

– Если бы Уиллис умер, – сказала Дебора, – интересно, сколько бы лет ему было?

Такого рода замечаний Роджер всегда терпеть не мог. Какое отношение имеет смерть к велосипедам?

– Ему шестьдесят пять, – ответил он. – Вот ему и было бы шестьдесят пять.

– Нет, – сказала Дебора. – Сколько лет ему было бы там?

Роджеру не хотелось это обсуждать.

– Спорим, я смогу проехать вокруг конюшни, если опущу седло, – сказал он. – Спорим, что не упаду.

Но если Роджер не пожелал говорить о смерти, то и Дебора с безразличием отнеслась к предложенному пари.

– Кому это интересно? – сказала она.

Ответ был неожиданно жестоким – и Роджер это почувствовал. Действительно, кому это интересно… Его вдруг охватил ужас перед пустотой мира, и он, пытаясь вернуть себе уверенность, схватил мокрую губку и швырнул в окно. Они оба услышали, как она шлепнулась внизу, на террасе.

– Дедушка наступит на нее и поскользнется, – ужаснулась Дебора.

Оба представили себе это и, давясь смехом, закрыли руками лица. Они сгибались пополам от хохота. Роджер катался по полу ванной. Дебора, первая оправившись, подумала – отчего это смех так близок к боли, почему лицо Роджера, сморщившееся сейчас в веселье, искажено той же гримасой, когда у него разрывается сердце.

– Скорей, – сказала она, – давай вытрем пол.

Они стали вытирать линолеум полотенцами, и работа отрезвила обоих.

Вернувшись к себе в спальни, они оставили дверь между ними открытой и стали смотреть, как медленно угасает дневной свет. Но воздух оставался по-дневному теплым. Их дедушка и люди, которые определяли, какой будет погода, оказались правы: наступала полоса сильной жары. Деборе, склонившейся из открытого окна, казалось, что она видит в небе подтверждение этому – тусклую дымку там, где прежде было солнце; деревья за лугом, освещенные по-дневному, когда они ужинали в столовой, теперь превратились в ночных птиц с распростертыми крыльями. Сад знал об этой обещанной полосе зноя и ликовал: отсутствие дождя пока еще не имело значения, потому что теплый воздух был ловушкой, навевавшей на него дрему и довольство.

Из столовой слышалось приглушенное журчание голосов бабушки с дедушкой. Что они там обсуждают? – гадала Дебора. Издают ли они эти звуки, чтобы успокоить детей, или их слова – часть их нереального мира? Наконец голоса смолкли, затем послышался скрежет отодвигаемых стульев, и речь зазвучала в другой части дома, в гостиной, и слабо запахло дедушкиными сигаретами.

Дебора тихонько окликнула брата, но он не отвечал. Она прошла в его комнату – Роджер спал. Он, должно быть, заснул внезапно, посреди разговора. Она почувствовала облегчение. Теперь можно снова побыть одной и перестать делать вид, что с интересом поддерживаешь беседу. Повсюду был сумрак, в небе сгущалась темнота. «Когда они лягут спать, – думала Дебора, – я буду по-настоящему одна». Она знала, чтó собирается делать, и ждала, стоя у открытого окна; небо сделалось глубже, освободилось от скрывавшей его завесы, туман рассеялся, и засияли звезды. И там, где не было ничего, возникла жизнь, пыльная и яркая, и от ждущей земли отделился аромат знания. Из пор поднялась роса. Лужайка побелела.

Заплатка, старый пес, который спал на клетчатом коврике у изножья дедушкиной кровати, вышел на террасу и хрипло залаял. Дебора, наклонившись из окна, кинула в него веточку плюща. Он стряхнул ее со спины, потом медленно проковылял к цветочному ящику и поднял лапу. Это был его ночной ритуал. Он пролаял еще раз, слепо уставившись на враждебные деревья, и вернулся в гостиную. Вскоре после этого кто-то пришел закрыть окна – бабушка, догадалась Дебора по легкости прикосновения. «Они закрываются от всего самого лучшего, – сказала девочка про себя, – от всего важного и всего главного». Вон, Заплатка – пес, а все равно ничего не понимает. Ему надо жить в будке, сторожить дом, а вместо этого он растолстел и разленился и предпочитает дедушкину рыхлую кровать. Он позабыл все секреты. И они, старые люди, тоже.

Дебора слышала, как старики поднимаются наверх. Первой – бабушка, более подвижная, а следом дедушка, более медлительный, время от времени обращая словечко-другое к Заплатке, пока песик, пыхтя, одолевает ступеньки. Слышались щелчки выключателей и закрываемых дверей. Потом наступила тишина. Какой он далекий, этот мир старых людей, раздевающихся за закрытыми шторами. Образ жизни, который не менялся столько лет. Они никогда не узнают, что происходит снаружи.

– Имеющий уши да слышит, – произнесла Дебора и подумала об этой черствости Иисуса, объяснить которую не может ни один священник. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Все люди на свете, что раздеваются сейчас ко сну или спят, – не только в деревне, но в городах и столицах, – все они запираются от истины. Они хоронят своих мертвецов. Они тратят впустую тишину.

Часы на конюшне пробили одиннадцать. Дебора натянула одежду. Не дневное ситцевое платье, а свои старые, не любимые бабушкой джинсы, закатанные выше колен. И фуфайку. Тапки были дырявые, но это неважно. Ей хватило хитрости спуститься по черной лестнице. Пойди она по парадной, мимо комнат бабушки и дедушки, Заплатка стал бы лаять. Черная лестница вела мимо комнаты Агнес, откуда пахло яблоками, хотя она никогда не ела фруктов. Проходя мимо, Дебора слышала, как она храпит. Агнес и в Судный день не проснулась бы. Эта мысль заставила Дебору усомниться и в этой библейской истории. Потому что к тому времени может накопиться много миллионов тех, кому нравятся их могилы, – дедушка, к примеру, который любит свой заведенный порядок и был бы раздражен внезапным ревом труб.

Дебора на цыпочках прокралась мимо кладовки и «гостиной для прислуги» (это была всего лишь крохотная комнатка для Агнес, но за долгий срок существования она удостоилась особого имени) и, подняв крюк и откинув задвижку, отворила тяжелую дверь черного хода. Она шагнула за дверь, на гравий, и кружным путем обошла фасад дома так, чтобы не ступать на террасу, обращенную к лужайкам и саду.

Теплая ночь приняла Дебору, и через мгновение девочка сделалась ее частью. Она шла по траве, и тапки мгновенно промокли. Она вскинула руки к небу. Сила заполняла ее до кончиков пальцев. Возбуждение передавалось от ждущих ее деревьев, и от сада, и от выгона; сила и яркость их тайной жизни сообщились ей и заставили пуститься бегом. Это нисколько не походило на волнение, с каким обыкновенно предвкушаешь подарки ко дню рождения или в рождественском чулке. Это скорее было похоже на магнитное притяжение – дедушка раз показал ей, как оно действует, как маленькие иголочки вспрыгивают к концам магнита, – и сейчас ночь и небо над ее головой были гигантским магнитом. А то, что ждало внизу, было иголочками, которые так и тянуло вверх.

Дебора пошла к летнему домику: он не спал, как дом, обращенный к террасе, а был готов понять, сделаться сообщником. Даже пыльные окна его отражали свет, и паутинки мерцали. Она откопала старый надувной матрас и изъеденный молью автомобильный коврик, выброшенный бабушкой два лета тому назад, и, перекинув их через плечо, отправилась в путь к пруду. Тропа выглядела призрачно, и по нарастающему внутри напряжению Дебора поняла, что ей предстоит трудное испытание. Она еще не до конца избавилась от телесного страха перед тенями. Шелохнись что-нибудь – и она бы подскочила в непритворном ужасе. И все же она должна проявить неповиновение. Леса ожидают этого. Как старые мудрые ламы, они ждут от нее отваги.