Список семи - Марк Фрост Страница 36

Приподняв шляпу, Барри отправился выполнять приказания.

– Итак, если предположить, что Раскин последнее время не выходил из дома и не имеет к пролому в стене никакого отношения, то возникает вопрос: кто это сделал? – проговорил Дойл.

– Конюх, Дойл. Его звали Питер Фарли. Он отлучался из дому, чтобы доставить в Топпинг четырех лошадей из поместья в Шотландии, – сказал Спаркс, протягивая Дойлу какой-то листок.

– Что это? – с удивлением спросил Дойл, разворачивая листок.

– Коносамент. Клички лошадей, их характеристики, описание их здоровья. За подписью Питера Фарли. Я нашел это в кармане плаща, который висел в конюшне. Как мне представляется, не так давно Фарли вернулся домой и увидел возведенную вокруг дома стену. Что за чертовщина, обомлел он. Ему после тяжелой поездки надо напоить и накормить уставших животных, а кроме того, его ждет жена и работа по дому, – словом, в Топпинг необходимо попасть как можно быстрее. А тут эта чертова стена… – заключил Спаркс.

– И потому он прорубает в ней дыру, – продолжил Дойл.

– Естественно. Ведь ему нужно провести лошадей, а не только пройти самому.

– Пролом в стене как раз подходящих размеров.

– Фарли пришлось трудиться почти целый день. Он должен был торопиться, потому что, как вы помните, земля возле пролома сплошь истоптана копытами лошадей, а это значит, что животные нервничали, – сказал Спаркс.

– Их что-то пугало. И это "что-то" быстро приближалось, – добавил Дойл.

– Совершенно верно. Из-за этой дыры, которую наш храбрый конюх так старался прорубить, он и погиб.

– Каким образом? – спросил Дойл.

– Следите за ходом моей мысли, Дойл. Проделав ход в стене, Фарли отводит лошадей в конюшню и находит ее почему-то пустой, хотя все остальное вроде бы в порядке. Но ему и в голову не приходит заглянуть в особняк, поскольку там ему делать нечего; Фарли – человек простой, его место в конюшне… И если хозяин решил вдруг построить стену вокруг дома, то конюха это не касается. Он чистит лошадей, кормит их, потом готовит себе чай, разогревает пирог. И в это время слышит снаружи какой-то шум, из-за которого животные начинают вдруг беспокоиться. Бросив ужин на столе, Фарли торопится в стойла, проверить, что могло напугать лошадей. Там-то его и прикончили те, кто проник в Топпинг через эту самую дыру в стене.

– Не повезло бедняге. Но что они с ним сделали, Джек?

Спаркс в раздумье пожал плечами… Они приближались к двери, за которой, по словам Раскина, находились покои хозяина дома. Пол в этом конце коридора был сплошь засыпан солью.

– А какая польза от соли, Дойл? От чего она защищает, как вы полагаете? – спросил Спаркс.

В этот момент из-за двери донеслись грохот разбиваемой посуды и дикие вопли.

– Шуты гороховые! Щеголи и шуты гороховые! Ха-ха!

Приложив палец к губам, Спаркс постучал в дверь. Никакого ответа не последовало, но грохот и вопли прекратились. Спаркс постучал снова.

– У вас все в порядке, сэр? – спросил Спаркс, с необыкновенной точностью копируя голос Раскина.

– Пошел вон! Убирайся играть в свои паровозы!

– Прошу покорнейше простить, сэр, – голосом Раскина продолжал Спаркс. – Но прибыли первые гости. Они желают вас видеть.

– Гости? Прибыли гости? – завизжали за дверью, и в этом визге слышались и недоверие, и презрение одновременно.

– Да, сэр. И обед готов. Пора садиться за стол, иначе все остынет, а вы бываете крайне недовольны, когда еду подают остывшей, – продолжал Спаркс.

Закрой Дойл глаза, ему бы и в голову не пришло, что это говорит не Раскин. За дверью послышались осторожные шаги, и тут же раздался звук отпираемых замков.

– Если я чего и не выношу, так это твоего постоянного вранья, льстивый ублюдок! – визжал голос, пока отодвигались новые засовы. – Не будет никакого званого обеда, и не может быть никаких гостей, и если из твоей поганой пасти снова посыплется подобная галиматья, я придушу тебя собственными руками и брошу вариться в каком-нибудь вонючем котле! А жир переплавлю на рождественские свечи!

Дверь распахнулась, и перед ними предстал среднего роста худощавый мужчина с довольно приятным лицом, которое портила растрепанная светлая борода и такая же светлая, давно не видевшая ни мыла, ни расчески шевелюра. Густые брови изгибались на высоком лбу. Широко расставленные светло-карие глаза сверкали от негодования, на носу выступили мелкие капли пота. Мужчине было никак не меньше сорока лет, однако выглядел он на редкость молодо. Кожа на лице была гладкой и чистой, как у юноши, еще не начавшего бриться. Это не было следствием правильного образа жизни, а, скорее, объяснялось упорным нежеланием взрослеть. На нем был черный шелковый халат, накинутый поверх мятой блузы, редкого покроя сапоги на пробковой подошве и бриджи для верховой езды… На Спаркса и Дойла была наставлена двустволка, которую мужчина держал в руках.

Все трое застыли на месте.

– Полагаю, вы и есть лорд Николсон, – самым приятным и спокойным голосом произнес Спаркс.

– А вы наверняка не Раскин, – убежденно проговорил Николсон, а затем, не удержавшись, добавил: – Этот безмозглый идиот.

– Барон Эверетт Гасконь-Руж, – небрежным тоном представился Спаркс, протягивая Николсону новогоднее приглашение. – Насколько я понимаю, вы отменили прием, дружище, и ваша открытка дошла до меня каким-то совершенно непостижимым образом.

– В самом деле? Как странно. Заходите, заходите! Очень рад! Простите за беспорядок! – рассыпался в извинениях Николсон, опустив ружье и в один миг превратившись из злобного самодура в гостеприимного хозяина.

– Несите чемоданы, Гомперц, – рявкнул Спаркс, свирепо поглядев на Дойла.

– Слушаюсь, сэр.

Дойл бросился выполнять приказ "своего господина". Он втащил в комнату саквояж, ибо никакого другого багажа у них не было. Николсон торопливо захлопнул за ним дверь и принялся запирать засовы.

– А я, знаете ли, потерял всякую надежду, – визгливым голосом продолжал Николсон, тряся руку Спаркса. – Не ожидал ни одной живой души. Забыл об этом совершенно. Приятный сюрприз, весьма приятный.

"А мне, похоже, в этом доме общаться будет не с кем", – разочарованно подумал Дойл. Злобные нападки хозяина Топпинга на своего верного и несчастного слугу вызвали в Дойле острую неприязнь, и образ лорда Чарлза Стюарта Николсона померк для него раз и навсегда.

Дойл огляделся. Тяжелые шторы на окнах были задернуты, и это придавало комнате, обставленной темной средневековой мебелью, еще более мрачный вид. На всех вещах лежал толстый слой пыли. Воздух, отдававший мочой и потом, был спертым и тяжелым. На полу валялись битая посуда, объедки и корки хлеба. Над едва тлевшим камином висел давно нечищенный, потемневший фамильный герб и холодно поблескивали несколько обнаженных клинков и сабель.