Синие линзы и другие рассказы - Дафна дю Морье Страница 31

Днем я спал и читал газету на балконе – в отличие от сэра Джонсона, кем бы он ни был, не прибегая к помощи полевого бинокля, – и никто не подходил ко мне близко. Насколько я мог судить, к моим вещам не прикасались. Небольшая ловушка, которую я расставил, – купюра в сто лир между двумя галстуками – лежала на месте. Я вздохнул с облегчением. В конце концов, возможно, оно и к лучшему.

Прежде чем идти обедать, я написал письмо моему начальнику. Он проявлял склонность относиться ко мне покровительственно, и мне доставило удовольствие уколоть его, сообщив, что я нашел квартиру с прекраснейшим во всей Венеции видом. «Между прочим, – писал я, – каковы в отеле „Маджестик“ возможности для молодых официантов повышать свою квалификацию? Здесь есть один очень славный мальчик с прекрасной внешностью и манерами, как раз то, что нужно для Вашего отеля. Могу я дать ему хоть слабую надежду? Он – единственная опора матери-вдовы и сестры-сироты».

Я пообедал в моем любимом ресторане – несмотря на пропуск вчерашнего вечера, я уже стал там persona grata [25]– и не спеша пошел на площадь Сан-Марко, не испытывая ни малейшего беспокойства. Этот тип, конечно, мог появиться, белый макинтош и прочее, но я слишком хорошо пообедал, чтобы думать о нем. Оркестр окружали матросы с эсминца, ставшего на якорь в лагуне. Кругом шел обмен бескозырками, раздавался смех, требования исполнить ту или иную популярную мелодию, и слушатели, увлеченные общим весельем, аплодировали матросу, который сделал вид, будто выхватывает у скрипача его скрипку. Я громко смеялся вместе со всеми, и Ганимед стоял рядом со мной. Как права оказалась сестра, поддержав мое решение отправиться в Венецию вместо Девона. Как благословлял я выходку ее кухарки!

В самом разгаре веселья мой дух покинул тело. Надо мной и подо мной плыли облака, моя правая рука, вытянутая на спинке свободного стула рядом с моим, была крылом. Обе мои руки были крыльями, и я парил над землей. Но у меня были и когти. Когти держали безжизненное тело мальчика. Его глаза были закрыты. Потоки ветра увлекали меня вверх сквозь тучи, и я испытывал такое торжество, что тело мальчика казалось еще более драгоценным, будто принадлежало оно не ему, а мне. Затем я вновь услышал звуки оркестра, смех, аплодисменты и увидел, что в своей вытянутой руке сжимаю руку Ганимеда, который не делал ни малейшей попытки высвободиться.

Я смутился. Отдернул руку и стал аплодировать вместе с другими. Затем я поспешно взял свой кюрасо.

– За удачу, – сказал я, поднимая бокал за толпу, за оркестр, за весь мир. Негоже было особо выделять ребенка.

Ганимед улыбнулся.

– Signore доволен, – сказал он.

И только, ничего больше. Но я почувствовал, что он разделяет мое настроение. Я импульсивно подался вперед.

– Я написал другу в Лондон, – сказал я, – директору большого отеля. Надеюсь через несколько дней получить от него ответ.

Он не выказал удивления. Он наклонил голову, затем сжал руки за спиной и посмотрел над головами толпы.

– Это очень любезно с вашей стороны, signore, – сказал он.

Интересно, подумал я, насколько велика его вера в меня, превышает ли она веру в его римских друзей.

– Тебе придется сообщить мне свое имя и другие данные, – сказал я ему, – и полагаю, взять рекомендацию от владельца этого кафе.

Короткий кивок показал, что он меня понял.

– У меня есть документы. – Он произнес эти слова с такой гордостью, что я не смог сдержать улыбки и представил себе досье со школьной характеристикой и рекомендацией тем, кто, возможно, примет его на работу. – За меня будет говорить мой дядя, – добавил он. – Signore должен только спросить моего дядю.

– А кто твой дядя? – поинтересовался я.

Он повернулся ко мне, и на его лице впервые появилось немного скромное, немного застенчивое выражение.

– Signore, кажется, переехал в его квартиру на виа Гольдони, – сказал он. – Мой дядя большой деловой человек в Венеции.

Его дядя… этот отвратительный тип был его дядей. Все объяснилось. То была родственная связь. Мне не стоило беспокоиться. Я тут же определил этого человека братом его ворчливой матери и решил, что оба играют на чувствах моего Ганимеда, который, стремясь к независимости, делает все возможное, чтобы избавиться от их опеки. И все же положение у меня было не из завидных. Я вполне мог смертельно оскорбить этого человека, когда он споткнулся и упал в канал.

– Конечно, конечно, – сказал я, делая вид, будто обо всем знаю, в чем он, по всей видимости, не сомневался. К тому же я вовсе не хотел предстать перед ним в глупом виде. – Очень комфортабельная квартира. Ты ее знаешь?

– Естественно, знаю, signore, – улыбаясь, ответил он. – Ведь это я буду каждое утро приносить вам завтрак.

Я едва не лишился чувств. Ганимед приносит мне завтрак… В одно мгновение такое невозможно постигнуть. Я скрыл свои чувства, заказав еще кюрасо, и он бросился выполнять заказ. Я пребывал в том состоянии, которое французы, кажется, называют bouleversé [26]. Одно дело снимать восхитительную квартиру – к тому же без дополнительных затрат, – но видеть в ней Ганимеда с завтраком на подносе… Перед таким человеку живому почти невозможно устоять. Я всеми силами старался вернуть самообладание, прежде чем он принесет заказ, но его заявление привело меня в такое возбуждение, что я с трудом мог усидеть на месте. Он поставил передо мной кюрасо.

– Приятных сновидений, signore, – сказал он.

Приятных сновидений, поистине… У меня не хватило смелости посмотреть на него. Я проглотил кюрасо и, воспользовавшись тем, что его позвал другой клиент, незаметно ушел, хоть до полуночи было еще далеко. Я вернулся к себе на квартиру, движимый скорее инстинктом, нежели сознанием – я не видел, куда иду, – и вдруг заметил на столе все еще не отправленное письмо в Лондон. Я мог бы поклясться, что, уходя обедать, взял его с собой. Но его можно отправить и утром. Я был слишком взволнован, чтобы снова выходить на улицу.

Я постоял на балконе и выкурил сигару – неслыханное излишество, – затем просмотрел те немногие книги, что привез с собой, с мыслью одну из них подарить Ганимеду, когда он принесет мне завтрак. Его английский был так хорош, что заслуживал награды, а в мысли поощрить его чаевыми было нечто безвкусное. Троллоп для него не подходил, Чосер тоже. Том мемуаров времен короля Эдуарда был бы ему непонятен. Смогу ли я расстаться с моим изрядно потрепанным томиком сонетов Шекспира? Как трудно принять решение. Лучше отложить до утра, а сейчас – спать, если сумею заснуть, что казалось весьма сомнительным. Однако две таблетки сонерила сделали свое дело.

Проснулся я около десяти утра. По движению на Большом канале можно было подумать, что день в полном разгаре. Утро было ослепительно прекрасным. Я вскочил с кровати, бросился в ванную и побрился – обычно я делаю это после завтрака, – сунул ноги в комнатные туфли и выставил на балкон стол и стул. Затем с трепетом подошел к телефону и снял трубку. Послышалось гудение, щелчок, и, чувствуя, как кровь приливает к сердцу, я узнал его голос.