Дьявол победил - Виктор Бондарук Страница 3

– Ты предатель! Как мог ты осквернить наше ложе изменой? Не ты ли давал клятвы принадлежать мне одной?

Надо полагать, это был укор. Не хватало мне еще одной женщины из потустороннего мира, у которой ко мне претензии. Сначала эта покинутая мной небесная блудница (такое прозвание у меня получил христианский бог после разрыва с церковью), теперь еще и она… Перед всеми-то я виноват, против всех согрешил, чьи только искалеченные судьбы не тяготят мою больную совесть! Однако в продолжительное негодование это не переросло, наоборот, я стал осознавать, что меня неведомым образом влечет к ней, как к давно знакомой и даже когда-то любимой. Я снова окинул уже более смелым и пытливым взглядом ее точеный стан, задержавшись на каждой округлости, и в каком-то на мгновение охватившем меня хмельном помрачении словно бы заметил, что это тонкое, льнущее к телу черное платье было единственным предметом ее одежды, не тая под собой ничего, кроме дурманящей и порабощающей наготы… И то обстоятельство, что я принадлежал или мог принадлежать обладательнице подобной роскоши стоило того, чтобы выказать ей больше радушия. Эти мысли, точно ядовитые аспиды, стали обвивать мой измученный разум, посему я, уже отбросив всякое опасение, решился спросить ее:

– Чего же ты от меня хочешь?

Последовавший ответ превзошел мои ожидания. Ниже я постараюсь передать его содержание, возможно, не претендуя на дословность, но с сохранением ключевых моментов.

«Я здесь, чтобы призвать тебя одуматься и вспомнить все то, что некогда связывало нас тесными и прочными узами, которые ты так хладнокровно расторг, когда подумал, что мир живых раскрыл объятия перед тобой, готовый тебя принять. Я хочу помочь тебе разрушить чары того жестокого обмана, что разлучил нас. Всякий раз, когда мир твоих исконных врагов причинял тебе чудовищную боль, ты припадал к моей груди, находил утешение во мне одной и клялся всем, что было для тебя свято, что союз наш вечен, и никто, кроме меня, для тебя не существует. Но с той поры, как они ложью заманили тебя в водоворот своего уродливого бытия, ты стал всю любовь вкладывать в них, похоронив в забвении свое истинное предназначение. Прошедший бесконечность времени и миров и предназначенный пройти несравненно большее, ты остановился на этом ошметке грязной требухи, который дарит радость лишь выродкам низшего и самого презренного из мироустройств, того, что сделался вместилищем жизни. Неужели ты до сих пор не видишь, как безнадежно твое несходство с ними, как бесконечно ты от них далек? Для ничтожества живых ты навсегда останешься самой недосягаемой из звезд, хранящей собственное необъятное мироздание, но в их глазах отражающейся лишь крохотной светящейся точкой. Ты никогда не станешь ближе к ним, даже времени, достаточного на пересечение Вселенной, тебе не хватит на то, чтобы преодолеть расстояние, отделяющее тебя от них. Так что же заставило тебя столь жадно, судорожно и отчаянно искать этого безумного сближения? Ты увидел то, что раньше тебе было незнакомо и сделал из этого истину, которую вскоре сам познал и выстрадал: ты увидел их СЛЕЗЫ. Но были ли они тем, чем представлялись одному тебе? Плач ненасытимой плотоядности, стенание звериных вожделений, кровожадный оскал бешеных страстей, предсмертный вой издыхающего с голоду хищника ты принял за скорбь одинокой души, неприкаянной во враждебной, холодной вечности. Эти слезы тебя обезоружили, обнажили и изранили, и жалость, как смертоносная отрава, все еще сжигает твои язвы! Ты не успел заметить, как пламя сострадания обратило в пепел твое сердце и предало гибели последнее воспоминание о той, кого ты любил по-настоящему. О той, кто одна отвечала тебе неизменно взаимной любовью. Отрекись же от скверных и ненавидящих и вернись к своей, дарованной тебе свыше любви!»

Чем больше она говорила, тем непреодолимее становилась все возраставшая у меня апатия, с которой вяло боролась придушенная неприязнь. Когда она окончила свою речь, я уже собирался дать ей отповедь, уверив, что совсем не знаю ее, но обнаружил, что весь будто парализован с головы до ног чем-то вроде противоестественной сонливости, словно внутри организма что-то треснуло, и из образовавшейся трещины стало вытекать чувство усталости, подобно расплавленному свинцу заполняя собой все нутро. Тогда Богиня подошла совсем близко, и я весь превратился в покорность; с трудом предполагаю, что могло бы последовать дальше, если бы через несколько секунд меня не вывела из одури резкая и сильнейшая боль в правом плече; меня обожгло чем-то жутко ледяным, как если бы к коже приложили кусок металла, пролежавшего на сорокаградусном морозе. Я конвульсивно отдернулся в сторону и услышал что-то похожее на «не бойся». Но, когда я решил посмотреть, откуда изошел этот невообразимый холод, я не мог последовать такому призыву. Оказалось, что она просто дотронулась до меня кистью левой руки, но слабонервным на эту руку смотреть не следовало бы: с нее, очевидно, были начисто содраны все слои кожи, обнажив блестящую, темно-красную поверхность подкожной клетчатки с еще слабо пульсирующими сосудами, порезанными вдоль чем-то тонким. Ногти, надо полагать, также были с корнем вырваны – пальцы заканчивались безобразными сукровичными сгустками черного цвета. От всего этого зрелища мне совсем поплохело, но она униматься не желала и, спрятав руку, спросила: «Так ты идешь со мной?» Я еще приходил в себя от шока, когда она склонилась надо мной и приблизила лицо, вернее, то место, где оно должно было быть, к моему лицу. Я хотел тут же отвернуться, но к ужасу своему обнаружил, что не в силах отвести взгляд, точно она меня гипнотизировала. Против воли я стал всматриваться в эту зияющую черноту, и в какой-то момент (не знаю, сколько прошло времени) мне стало казаться, что в ней мало-помалу выступают черты человеческого лица… Сперва смутные и размытые, как изображения космических тел в недостаточно сильном телескопе, но вскоре я достаточно ясно различил самое настоящее лицо в натуральную величину; именно его появление повергло меня в неописуемый трепет осужденного, приговоренного к адским мучениям. И дело было не столько во внешней чудовищности и нелепости того, что я увидел, хотя и этого было достаточно для скоропостижного инфаркта: на меня уставилось подобие человеческого черепа, странным образом сохранившего фрагменты буро-желтой, сморщенной кожи на лицевой стороне. Такой коростой, например, были обтянуты подбородок и нижняя губа, что заставляло ее неестественно выпирать; верхняя же напрочь отсутствовала, равно как и нос, от которого осталась только провалившаяся носовая перегородка. Между почерневших, раскрошившихся зубов и в ноздрях, кажется, лениво копошились какие-то темноватые насекомые. Но все-таки самая убийственная жуть исходила, как можно догадаться, из глазниц, где были посажены словно чужие, безжизненные и бессмысленные глаза, радужная оболочка коих была какой-то мутно-прозрачной. Неподвижные, остекленевшие, но пристальные, они зомбировали и пожирали, перенося в мир, изувеченный кошмарами безумия и психоза. Они пронзали, как иглы шприцов, введенные в хрусталики, и медленно впрыскивали смертоносную для человека дозу лишающего рассудка ужаса. Не того ужаса, что заставляет тело биться крупной дрожью или вгоняет в шоковый ступор; нет, то были страх и боль, не оставляющие живого места, как если бы каждая клетка организма обрела собственную нервную систему и тут же была предана изуверским истязаниям осатаневших палачей. Безумный вопль страданий и ужаса всех сумасшедших мира, собранных в одной гигантской камере пыток, казалось, сопровождал эту уничтожающую все на своем пути месть ледяного Небытия.