Сошествие во ад - Чарльз Уильямс Страница 29

Лоуренс Уэнтворт и сам не заметил, как его желания породили странное существо. Вступив в Сад удовлетворенных мечтаний, он согласился и на общество призрака, созданного его волей. Теперь призрак потихоньку завладевал этой самой волей. Образ, родившийся в сознании Уэнтворта, нравился ему, ведь в нем не было ничего, что так раздражало в его реальном, живом прототипе. На нем он мог упражняться во всех искусствах, кроме одного: истинной любви. Человек не может любить себя, а вот превозносить — это пожалуйста. Правда, в таком превозношении нет смысла. Во взаимной любви всегда присутствует хотя бы частично совпадение интересов, а в самопревозношении есть только один интерес — свой собственный.

Они сошли по холму вместе, мужчина и плод его воображения, выросший внезапно, как цветок в восточной сказке. Женское порождение его мужского начала прижималось к нему плечом, поднимало на него обожающие глаза, гладило его руки. Призрак точно исполнял желания своего родителя, но мог и сам подогревать их словом или жестом. Уэнтворт не думал, кто или что управляет этой совершенной женщиной. Таким образом, их обручение состоялось еще до того, как они начали спускаться с холма. С этого момента часть разума Уэнтворта уснула, чтобы никогда больше не проснуться. Во время неспешной прогулки его дитя играло его чувствами и получило полное представление о его нуждах. Адела шла рядом с ним и смиренно упрашивала любить ее. Уэнтворт ощущал покой и умиротворение. От этого создания к нему струилось ощущение абсолютной власти над женщиной. Именно этого он тайно и страстно желал всегда — поступать только по своей воле, делая вид, что уступает желаниям другого. То было семя, которое взросло в его духе и из которого в свою очередь вырос его дух — суть плода и плод сути. Существо нашептывало ему нежные слова, оно окружило его преданностью и обожанием. От самого Уэнтворта теперь не требовалось ни уговаривать, ни прикладывать усилия к сближению. Суккуб взял на себя все, и ласковые упреки в непонимании, пренебрежении и обидах были бальзамом для ума Уэнтворта. Он обидел ее — значит, сам не был обижен. Его хотели — значит, ему не надо беспокоиться о том, чтобы хотеть или знать, чего он хочет. Его ласкали — в томной радости он согласился удовлетворить жуткую двусмысленность своих желаний.

У ворот его дома они остановились. Тут Уэнтворт ненадолго почти пришел в себя, обрел свою обычную осторожность. Он подумал: «А вдруг нас кто-нибудь видел?» — и нервно посмотрел на окна. Они были темны, слуги спали по своим комнатам в задней части дома. Он глянул на дорогу: никого. Но его осторожность уже обратилась к другому предмету: он посмотрел на существо напротив. Это была Адела в каждой частичке, в каждой черточке: ее волосы, ее округлые уши, ее полное лицо, ее пухлые руки, ее квадратные ногти, ее розовые ладони, жесты, взгляды. Только эта зазывная мягкость была новой, именно по ней он и понял: та, что стояла с ним рядом, Аделой не была.

Он пристально вгляделся, и его передернуло, он отступил на полшага и таким образом получил первый шанс к побегу. Мысли его отчаянно заметались. Мелькнула страстная надежда: вот сейчас она пожелает спокойной ночи и уйдет. Его рука лежала на щеколде калитки, однако он не решался уйти. Он осмотрел улицу — вдруг кто-то пройдет? Раньше он никогда не хотел видеть Хью Прескотта, а теперь вот хотел. Если бы только Хью Прескотт пришел, взял Аделу под руку и увел ее! Но даже Хью не помог бы ему, разве что Уэнтворт захотел бы ту, что принадлежала Хью, а не эту, другую. Мысль о Хью доконала его, напомнив о разнице между настоящей и ненастоящей Аделой. Если ему суждено спастись, он должен столкнуться с ревностью, лишениями, потерями. Мысль ему не понравилась и он сердито вцепился в руку своей спутницы. Она только теснее прижалась к нему, и все осталось по-прежнему. Она тянулась к нему, как будто боялась разочароваться так же, как в глубине души разочаровался он. Она положила ему руку на грудь около сердца и сказала беззвучным шепотом:

— Ты ведь не прогонишь меня?

Адела и его нежелание знать Аделу, связанную с Хью, росло в нем смесью сладострастия и ревности. Он распахнул калитку.

Она взмолилась:

— Пожалуйста, не обижай меня! Делай что хочешь, только не прогоняй меня.

Уэнтворт никогда и не мечтал услышать голос женщины, наполненный такой страстью, и именно к нему! Рука, смягчившая его сердце, была той же, что лежала в руке Хью, и все же не той, он стиснул ее в своей, выбросив из головы все сомнения и приготовившись к воображаемой мести. Голова его пошла кругом. Он вцепился в нее сильнее на тот случай, если Хью в самом деле вынырнет из ночной темноты, высоченный как дом, и протянет здоровенную лапищу, чтобы вырвать у него из рук это сокровище. Он двинулся к дверям, и там она, будто в полуобмороке, почти повисла на нем. Он глухо пробормотал: «Ну, пошли, пошли же», — но, казалось, упустил момент. Ее голос еще страстно и неразборчиво лепетал что-то, но в ногах совсем не осталось силы. Тогда он предложил: «Может, мне понести тебя?» — и ее голова откинулась, а голос в трансе забвения ответил: «Неси меня, неси». Он взял ее на руки. Она оказалась легкой как перышко.

Пока он шел к дому, его разум или то, что над ним, рассуждал. Холм всем своим видом назойливо зудел в уши: «Глупец, это не Адела, ты бы не смог нести Аделу, она же тяжелая! Что ты от нее получишь, если это не Адела?» Уэнтворт и сам понимал, что поднять настоящую Аделу было бы трудновато, да и не стал бы он ее поднимать, вот в чем беда. Создание в руках было легким, ноша тяготила сердце, а не руки, а голова кружилась от ее шепота. Оказалось, что у нее нет сил только войти в калитку, а по садовой дорожке она опять смогла идти сама и дальше зашагала вполне уверенно прямо навстречу мечтам Уэнтворта.

После той ночи она часто приходила к нему, ибо той ночью произошло все, что он мог пожелать. Но только была эта ночь в лучшем случае пародией на настоящую любовь. Призрак умело изображал любовь. Как и положено всякой опытной любовнице, она удовлетворяла любые капризы его сердца, она заискивала перед ним и возбуждала его. Можно было смело наплевать на всякие противозачаточные средства, с которыми у мужчин вечные проблемы, ведь их отношения заведомо бесплодны. Она объяснила это Уэнтворту сразу, и он, с одной стороны — успокоился, а с другой, с досадой вспомнил о ее истинной природе. Его возбуждала иллюзия, обман, он знал это, но предпочел бы обойтись без лишних напоминаний. Впрочем, досада быстро улетучилась, ибо ему воздали в полной мере. Суккуб демонстрировал завидную изобретательность, умел доставлять удовольствие, а обстоятельства его появления лежали где-то далеко, на склоне Холма, и Уэнтворт вовсе не собирался ворошить эту палую листву.

Дни шли, а он все еще пребывал в умиротворении. По утрам она исчезала; летом на рассвете, прощаясь, она шепотом будила его, и в сонном мороке он понимал, что она поступает так, как хотелось бы ему. Первое время его интересовал вопрос, почему и куда она уходит, но потом ему стало все равно, потому что склонявшаяся над ним обольстительная обнаженная женщина всегда обещала вернуться. Ему становилось все равно — особенно на утренней грани сна и яви — Адела она или нет. Она уходила, и он не волновался, потому что, когда она была ему нужна, она всегда возвращалась. Если это Адела, конечно, ей нужно уйти, потому что ее могут ждать, а если не Адела, ей все равно нужно уйти, потому что настает утро… И потом, это так удобно… Ему нравилось, как осторожно она собирает предметы своего туалета, а затем, полностью одетая, прокрадывается к дверям и обязательно оборачивается на пороге, одним этим движением обещая себя опять. В рассветном полумраке она вспыхивала перед ним последним отблеском погребальных свечей нематериального огня, затем уходила, оставляя его досыпать. Когда слуга приносил утренний чай, он, естественно, был уже один. Но вот в один из дней, как раз за утренним чаем, он поймал себя на том, что мысль об Аделе больше не приносит удовольствия, скорее наоборот, думать о ней даже слегка неприятно. Он тут же и перестал. Он лежал, пил чай и пребывал в покое.